Задание было совершенно плёвое. Приключение на двадцать минут — так Рэйвен называл что-то подобное. Таких заданий у него было штук пятнадцать, но не то чтобы он на самом деле их считал.

В общем, всё должно было пройти идеально. Рэйвен не первый раз внедрялся в ряды прислуги венатори — острые уши помогали в этом. А валласлин парадоксально успокаивал всех подозрительных личностей, объясняя почему именно этого эльфа купили. Тевинтерцы обожают все редкое.

Рэйвен три недели работал у семьи альтусов. Они явно давно устали друг от друга, но старались делать вид, что между ними что-то есть. Хотя, как на второй неделе понял Рэйвен, из общего у них была только любовь к своему полу. Он пару раз заставал леди Лукрецию в компании одной рослой рабыни кунари, а лорда Корнелия — эльфа-альбиноса. И как бы демоны с ними, пусть творят что хотят, но в свободное время от развлечений с рабами парочка вынюхивала информацию про Драконов Тени. А это Дориану, Инквизитору, Лелиане и самому Рэйвену очень не нравилось.

В доме все были неприлично тихими и запуганными. Рэйвен мягко и незаметно вытягивал из прислуги сплетни. Точнее, пытался: здесь почему-то никто не хотел лишний раз открывать рот. И Рэйвен понял причину на третью неделю.

Чета Анемас покупала новых рабов каждый месяц. Через подставных лиц, друзей, родственников, в общем, так, чтобы это не вызывало подозрений. Но жителей поместья сильно больше не становилось. А это можно означать только одно.

— Ну почему всегда надо устраивать дурацкие ритуалы? — Рэйвен вздохнул себе под нос и поковырял носком сандалии шов между плитами пола. Сегодня всё поместье затихло особенно заметно; многая прислуга была отпущена по домам. Видимо, венатори не желали иметь свидетелей. Рэйвена же где-то с час назад вызвал к себе лорд Корнелий.

— Ты будешь прислуживать за ужином. Считай, это твоя проверка на лояльность. Если пикнешь хоть о чём-нибудь, что увидишь — умрёшь. — Корнелий смотрел на Рэйвена со смесью пренебрежения и желания. Ощущение было такое, будто он ещё не определился чего хочет больше: чтобы эльф выдержал испытание или нет. Как чудесно, что он ничего толком не знал.

И вот теперь Рэйвен стоял в узком коридоре, скрытом от гостей тонкой тканью. Другие венатори, все в масках, еди, пили и обсуждали всякие бесполезные вещи. Рэйвен знал, что стоящие темы будут подниматься только в помещении, подготовленном под ритуал. И он очень хотел туда попасть.

Рослый мужчина в роскошной золотой маске на половину лица поднял руку и жестом позвал виночерпия, даже не глядя идёт ли кто-нибудь. Он знал, что точно идёт. Рэйвен сразу же подхватил кувшин с вином и мягким шагом направился к нему.

Смертным так хочется верить, что жизнь их и пути их земные неразрывно связаны с Его интересом и Его планами на каждую душу, народившуюся на Тверди. Верят ведь всем сердцем, что смотрит Он на них со своего трона и думает о каждом, следит зорко и пристально за каждым помыслом и направляет, дает испытания при прегрешениях и ждет его у себя в садах Эдема. Словно делать Ему нечего, Бог давно наплевал на этих тварей, уже много веков как. Сначала ангелы еще суетились, спускались на Землю, ступали в контакт с неразумными смертными тварями, но потом, видимо, всем это развлечение надоело, обстряпали рождение сына, запаслись фанатиками, записавшими по памяти каждый шаг балбеса, да и повелели теперь чтить святое писание и надеяться на второе пришествие.
Похоть лишь спрятала краешек улыбки в длинном мехе воротника, на долю секунды ныряя в свои размышления и отвлекаясь от нестройного гомона вокруг. Люди ели, пили, грели себя изнутри чувством превосходства (с учетом того, сколько людей вокруг замка не ело, не пило и пыталось согреться в задымленных лачугах, кутаясь в обноски и ютясь на прогнивших соломенных тюках), и думать не хотели о спасении собственной души, об этом они подумают потом, когда будут отходить ко сну и по вбитой с детства привычке прочитают наспех молитву, попросят Господа не забирать их сегодня, поблагодарят за хлеб, подождут, пока прислуга в ногах пристроит грелку и завалятся спать, не подозревая о том, что Господу они нужны, как зубы в заднице. Ему на столько нет дела до их крошечных сердечек, что даже сама природа их разгоряченной крови, не дающая им здесь всем замерзнуть насмерть, то подарок сил совершенно других, тех, кто как раз искренне заботится об их телах и душах, просто выстилает им дорожку немного не в сады Эдема, но это — уже совсем другая история.
— Не будь занудой, — вполголоса проговорила сущность, ощущая, как ее тонкая невидимая сеть ее влияния рассыпается под взмахом руки брата. — Я все равно не допустила бы, чтобы они испортили нам разговор. А так — хоть повеселятся.
Нет, они могли и не веселиться. Они могли начать хватать друг друга за грудки, бить друг другу морды, спускать с лестниц за непристойные взгляды или слишком долгие улыбки чужим дамам, они могли вызвать переполох и проявление любого другого греха, кроме двух собравшихся. Гнев? Легко, брату не надо даже рядом стоять, чтобы какой-нибудь приличный человек, вон тот, ближе к окну, например, выбил последние передние зубы своему визави, который за миг до этого отпустит сальную шуточку или погладит собеседника по предплечью, не скрывая намеков на продолжение этого вечера. Зависть? Еще проще. Алчность? Ну, как вариант. Но Гордыня прав: сначала дела, потом — все остальное. Придется сосредоточится.
— Потомки Птолемея, — протянула Похоть, широко улыбаясь, — если бы они еще не нагуливали бастардов и не выдавали бы их за законнорожденных. Или не выдавали, что все равно не мешало им занимать престол... Было забавно, я помню, почти так же забавно, как начало времен, но тут, здесь, — она уперлась кончиком указательного пальца в грубое липкое дерево столешницы, — придется следить чуть пристальнее, если ты хочешь замкнуть их строго в рамках одной крови. Не давать им шанса ммм... согрешить с конюхом, пока муж мается от подагры.
Она поняла, что брат имел в виду. Помнила прекрасно, как в те времена, когда Господь уже отворачивался от своих созданий и когда провозгласил инцест богохульным делом, как в египетской династии с равным успехом рождались прекрасные телом и духом дети и перекошенные полоумные бедолаги, едва доживающие лет до двадцати, мучавшиеся от боли каждый миг своей законнорожденной царской жизни. Если бы люди додумались провести хоть какие-то наблюдения — многое бы поняли. Но в те годы это было полем для игр преимущественно Гордыни, а здесь и сейчас...
— Боюсь спросить даже, зачем тебе это надо, но в целом я могу предложить тебе несколько вариантов на выбор: укажи мне пальчиком на тех, кто тебе интересен в твоих политических играх, а я или лишу их интереса к кому-либо вовсе и пусть размножаются через силу, как того и хотел Отец, без интереса и страсти, хотя для меня, — она демонстративно положила ладонь поверх мехового воротника накидки и покачала головой, — это сущее мучение, или пускай искренне стремятся удержать свое наследие в пределах крови. В любом случае боюсь представить себе грандиозность твоих планов, Церковь от этих мест скорее всего отвернется, не боишься, что верные псы Ватикана нагрянут сюда с вилами и факелами за подобное?
На фоне тех шагов, которые наверняка просчитывались в голове первого из семерых, все остальные выглядели подчас так мелко и ничтожно, что хотелось смотреть на старшего с нескрываемым восхищением. А быть может это просто аура влияния Гордыни затрагивала не только умы смертных или бессмертных душ, но и то, что можно было бы назвать душой у самих грехов. Думать об этом было слишком сложно, проще было покориться и насладиться ощущением величия, тем более, когда все вокруг именно так себя и вели, с большой охотой щеголяя друг перед другом собственным эго и растворяясь в захлестывающем разумы тщеславии. Воистину отмеченный судьбой замок среди бездушных гор на неприветливом севере.

Смертным так хочется верить, что жизнь их и пути их земные неразрывно связаны с Его интересом и Его планами на каждую душу, народившуюся на Тверди. Верят ведь всем сердцем, что смотрит Он на них со своего трона и думает о каждом, следит зорко и пристально за каждым помыслом и направляет, дает испытания при прегрешениях и ждет его у себя в садах Эдема. Словно делать Ему нечего, Бог давно наплевал на этих тварей, уже много веков как. Сначала ангелы еще суетились, спускались на Землю, ступали в контакт с неразумными смертными тварями, но потом, видимо, всем это развлечение надоело, обстряпали рождение сына, запаслись фанатиками, записавшими по памяти каждый шаг балбеса, да и повелели теперь чтить святое писание и надеяться на второе пришествие.
Похоть лишь спрятала краешек улыбки в длинном мехе воротника, на долю секунды ныряя в свои размышления и отвлекаясь от нестройного гомона вокруг. Люди ели, пили, грели себя изнутри чувством превосходства (с учетом того, сколько людей вокруг замка не ело, не пило и пыталось согреться в задымленных лачугах, кутаясь в обноски и ютясь на прогнивших соломенных тюках), и думать не хотели о спасении собственной души, об этом они подумают потом, когда будут отходить ко сну и по вбитой с детства привычке прочитают наспех молитву, попросят Господа не забирать их сегодня, поблагодарят за хлеб, подождут, пока прислуга в ногах пристроит грелку и завалятся спать, не подозревая о том, что Господу они нужны, как зубы в заднице. Ему на столько нет дела до их крошечных сердечек, что даже сама природа их разгоряченной крови, не дающая им здесь всем замерзнуть насмерть, то подарок сил совершенно других, тех, кто как раз искренне заботится об их телах и душах, просто выстилает им дорожку немного не в сады Эдема, но это — уже совсем другая история.
— Не будь занудой, — вполголоса проговорила сущность, ощущая, как ее тонкая невидимая сеть ее влияния рассыпается под взмахом руки брата. — Я все равно не допустила бы, чтобы они испортили нам разговор. А так — хоть повеселятся.
Нет, они могли и не веселиться. Они могли начать хватать друг друга за грудки, бить друг другу морды, спускать с лестниц за непристойные взгляды или слишком долгие улыбки чужим дамам, они могли вызвать переполох и проявление любого другого греха, кроме двух собравшихся. Гнев? Легко, брату не надо даже рядом стоять, чтобы какой-нибудь приличный человек, вон тот, ближе к окну, например, выбил последние передние зубы своему визави, который за миг до этого отпустит сальную шуточку или погладит собеседника по предплечью, не скрывая намеков на продолжение этого вечера. Зависть? Еще проще. Алчность? Ну, как вариант. Но Гордыня прав: сначала дела, потом — все остальное. Придется сосредоточится.
— Потомки Птолемея, — протянула Похоть, широко улыбаясь, — если бы они еще не нагуливали бастардов и не выдавали бы их за законнорожденных. Или не выдавали, что все равно не мешало им занимать престол... Было забавно, я помню, почти так же забавно, как начало времен, но тут, здесь, — она уперлась кончиком указательного пальца в грубое липкое дерево столешницы, — придется следить чуть пристальнее, если ты хочешь замкнуть их строго в рамках одной крови. Не давать им шанса ммм... согрешить с конюхом, пока муж мается от подагры.
Она поняла, что брат имел в виду. Помнила прекрасно, как в те времена, когда Господь уже отворачивался от своих созданий и когда провозгласил инцест богохульным делом, как в египетской династии с равным успехом рождались прекрасные телом и духом дети и перекошенные полоумные бедолаги, едва доживающие лет до двадцати, мучавшиеся от боли каждый миг своей законнорожденной царской жизни. Если бы люди додумались провести хоть какие-то наблюдения — многое бы поняли. Но в те годы это было полем для игр преимущественно Гордыни, а здесь и сейчас...
— Боюсь спросить даже, зачем тебе это надо, но в целом я могу предложить тебе несколько вариантов на выбор: укажи мне пальчиком на тех, кто тебе интересен в твоих политических играх, а я или лишу их интереса к кому-либо вовсе и пусть размножаются через силу, как того и хотел Отец, без интереса и страсти, хотя для меня, — она демонстративно положила ладонь поверх мехового воротника накидки и покачала головой, — это сущее мучение, или пускай искренне стремятся удержать свое наследие в пределах крови. В любом случае боюсь представить себе грандиозность твоих планов, Церковь от этих мест скорее всего отвернется, не боишься, что верные псы Ватикана нагрянут сюда с вилами и факелами за подобное?
На фоне тех шагов, которые наверняка просчитывались в голове первого из семерых, все остальные выглядели подчас так мелко и ничтожно, что хотелось смотреть на старшего с нескрываемым восхищением. А быть может это просто аура влияния Гордыни затрагивала не только умы смертных или бессмертных душ, но и то, что можно было бы назвать душой у самих грехов. Думать об этом было слишком сложно, проще было покориться и насладиться ощущением величия, тем более, когда все вокруг именно так себя и вели, с большой охотой щеголяя друг перед другом собственным эго и растворяясь в захлестывающем разумы тщеславии. Воистину отмеченный судьбой замок среди бездушных гор на неприветливом севере.

Придворная знать завистливо скрывала свои надменные улыбки за веерами, всё ещё не понимая, каким образом эта дикарка сводит с ума королевских персон. Вихрь интриг и сплетен витал в воздухе, усиливая волнение и любопытство. Селина, в свою очередь, не ожидала такого поворота событий, но они были ей на руку. Со второго этажа своего личного балкона она одарила свою подданную одобрительным кивком. Морриган же не нужно разрешение, она и так берёт то, что ей по праву. Её янтарный взгляд был полон неподдельной страсти: она уже предвкушала следующий ход в своей Игре на поле интриг и власти.
— Я думала, что ты испугаешься... как обычно... — хитрая улыбка не сползала с лица ведьмы. Зачем ей какая-то искусственная фарфоровая маска, если Морриган всю жизнь играла не свою роль: примерная дочь, защитница Ферелдена, теперь же золотая рыбка на посылках — всю жизнь скованная в желаниях других. И Алистер также всегда был отражением чьих-то амбиций. Эту пару сковывали желания собственной свободной жизни, у замков которых никогда не существовало ключей. Слова Ведьмы всегда кололи сердце бедного серого стража больнее всего, потому что она хотела причинить такую же боль и себе. Она возненавидела Алистера с их самой первой встречи: несуразный, смазливый, будто бы вместо фехтования посещал занятия по поеданию третьей порции ферелденской похлёбки, и его щенячьи глаза так и просили о помощи, когда девушка обрабатывала его раны. Слишком слабый человек, чтобы стать очередным сокровищем её матери. Флемет никогда не приводит случайных гостей, и Морриган надеялась, что её мать в очередной раз возьмёт с них непомерную плату... Но вместо этого даровала своей дочери временное чувство свободы в обмен на ребёнка во чреве от этого глупого юнца. И теперь ей придётся... нет, ей необходимо ему всё объяснить, чтобы вновь не потерять. Почему ушла и почему так и не вернулась.

Свечи задрожали в такт танцорам, и в бальный зал теперь освящал приглушённый интимный свет. Хохот и музыка сливались в единую какофонию. Мягкая рука Морриган ложится в слишком грубую ладонь каменщика, и в своём платье она, словно чёрный лебедь, гордо подняв голову, плывёт среди расступающихся перед ними актёров-людей. Не делая реверансов перед особым гостем сразу кладёт руку ему на плечо, но даёт быть главным в этом странном танце. На неловкий комплимент короткий ответ:
— Я знаю, — но улыбка её становится мягче, словно у мартовского кота, укравшего стакан со сметаной. Между ними витало что-то более напряженное, чем просто приятное общение. Встреча не просто любовников, а любимых, чьи амбиции не давали им быть друг с другом рядом. Игра переросла в эмоциональный страстный танец; не вальс, а настоящее танго, в котором была и обида и недосказанность и печаль. Морриган пронзала Алистера своим магическим взглядом, следуя за ним по наполированному паркету. Теперь он не тот противный юнец. Его черты стали более угловатыми, а взор наполнился непоколебимым мужеством ферелденца. Морщины познали и глубокую печаль и немое отчаяние, его осанка была наполнена гордостью и непоколебимостью. Алистер, среди всей этой роскоши и блеска, выглядел как рыцарь в доспехах, немного неуклюжий, но с сердцем, полным доброты и чести, и взгляд его был полон теплоты и нежности, но также и сдержанной тревоги.
— Латы храмовника, доставшиеся по наследству, шли тебе больше к лицу, — очередная издёвка или искренняя правда? Морриган давно говорила двусмысленную правду, и этого ни в коем случае не стеснялась. В своей королевской одежде для ведьмы Алистер выглядел как мабари в вязаном кафтане для шпица Императрицы миссис Фру-фру -  ферелденцы никогда не понимали веяний моды, идущей из Орлея.

Следующий вопрос застал Морриган врасплох. Это она должна была устраивать допрос, и в напоре вопросов Алистер обязан был согласиться на любые её требования, а не сразу задевать за личное. Движения Морриган стали резкими, словно она хотела увильнуть, как змея, снова растворится среди толпы и сбежать, но руки короля держали свою партнёршу по танцам слишком крепко. Теперь они танцевали вокруг друг друга на поле битвы, где каждое слово и взгляд могли стать оружием или щитом. Нельзя играть в Игру, если твой оппонент знает о тебе больше, чем необходимо. Она ответила ему ухмылкой, которая была полна презрения и признания одновременно:
— Лучше всего спрятаться у всех на виду, чтобы твои враги искали иглу в стоге сена, а не в корсете королевской любовницы, — как всегда отвечает на вопрос и увиливает от ответа.
— Что для тебя есть дом? Тёплая постель без многоножьих гостей? Дворец, наполненный недовольными придворными? Или же прикованная к лицу маска того, кем ты не должен был стать? Что ж, тогда Орлей — мой дом.
На мгновение напряжение в воздухе было таким ощутимым, что казалось, будто весь зал затаил дыхание, ожидая ответа. В словах Морриган не просто была нескрываемая обида, но и так долго сдерживаемая злость, что рвалась наружу. Алистер не хотел быть королём тогда перед Собранием, а Морриган не заставляла его им стать. После победы он был бы никем, и никто не смог бы идти с ними по следу.
А этот трон мог вновь стать для Морриган оковами, которые она собственноручно не желала надевать.
— Я не слышала ни одной сказки, чтобы Король мог выбрать себе в жёны чудовище. Глас толпы и лай собак имеют большую силу, чем королевское слово. Сейчас же... мир изменился, но даже под протекторатом Императрицы я имею шанс в любое время лишится своего языка за лишнее слово, сказанное при встрече. К тому же за эти года ты встречал ещё одну ведьму, — Морриган сделала в момент слишком резкое движение, чуть не втолкнув Алистера в кружившуюся толпу. — Что тебе нужно было от неё, кроме её головы?

Тонкими пальцами, тончайшими нитями они ткали новую историю мира. Гордыня и Похоть, идущие рука об руку. Он, нежно целующий кисть «супруги», она кокетливо принимающая его комплименты. Они вызывали зависть смертных, воспевали порок так искусно и легко, что невозможно было усомниться в искренности их союза. Они просто наслаждались процессом. Даже за закрытыми дверьми их общей спальни, где просто валялись на постели — они продолжали строить планы. Гордыне нравилось это ощущение. Он любовался сестрой, пропускал вперед, чтобы ее жажда была утолена чужим желанием. Можно было сказать, порой он уступал ей сцену. Но, грех слишком привык манипулировать окружающими. Да и излишняя «любовь к супруге» могла повлечь не самые приятные последствия.
Первые ростки их жажды власти пробились когда было объявлено о помолвке. Гордыня усмехнулся, про себя, держась привычно тени повелителя. Не потому что советникам там место. А потому что кукловоду положено скрываться в таких местах, дабы зритель не видел рук его и нитей ведущих к игрушке.
Первым, недовольно подняла голову, церковь. Прекрасный собор в центре города, который Гордыня облюбовал. Во многом, благодаря новому святому отцу. Старых, так сложилось, постепенно убирали. Так что, пару тройку рекомендаций, чуть-чуть проникновенной речи и вот они уже на воскресной мессе, где Гордыня едва ли не хохотал от пламенных речей священника. Люди. Смертные так искренне верили в слова, что были переписаны сотни тысяч раз. В слова, которые каждый новый автор и цензор трактовал в угоду себе и своему эго. Сколько раз он сам направлял руки царей, что бы те отдавали жёсткий приказ. Гордыня аж прикрыл рот рукой, изображая недомогание, чтобы не смеяться , когда молодой и пылающий жаром веры падре описывал ад так, словно сам там бывал.
— Вам плохо? — заботливая ладонь молодой фрейлины смело коснулась руки советника, а в ее юном взгляде сквозила забота. Он знал о ее чувствах. Они читались так ярко, что будь у него душа, ее щемило бы от нежности. Но, Грех иной, и сентиментальность у него другая.
— Першит, слишком много ладана, леди. Не переживайте.
Он подарил ей мягкую улыбку. Возможно, подарит больше, но не в этот раз и не на этом приеме. Всему свое время и час.
Страстная, словно сама сестра его приложила руку к этому месту, месса окончилась. Естественно, славой Творца, великого и таинственного. Грех поднял взгляд к потолку, но взор его был направлен дальше. «Что ж ты не гневаешься, что я вошёл в дом твой? Где кара твоя за осквернение стен твоих, м? Я принимаю твой вызов!» Он даже перекрестился, изменив слегка ход руки, образуя скорее пентаграмму ее движением, чем крест. Но, это осталось всеми незамеченным. Грех ускользнуть умудрился даже от дотошного правителя, сославшись на необходимость исповедаться. Ох, как это звучало смешно для него самого. Как услужливо воображение рисовало картины самой исповедальни. Грех, просящий об отпущения грехов. В небесной канцелярии поперхнувшись бы от такой наглости.
Он терпелив в своем ожидании. Не настаивал на ускорении процессии обмена любезностями, вернувшись на свое место. Ждал, пока отца святого оставят в покое, пока он сам не обратит свой взор на единственную фигуру, из всей свиты правителя, который «смиренно» ожидал, словно признавая власть небес над бренным телом. Грех листал сборник псалмов, что забыла, или сделала вид что забыла, юная фрейлина. Листал бегло изучая давно знакомые строки.
— Падре, — едва он ощутил его приближение тут же встал, приветствуя священника. Посмотрел в глаза его, не выдавая ни себя, ни помыслов своих. Играть роль смертного забавная история. Он любил эту маску из множества иных. — Ваша сегодняшняя речь была столь страстной, что я невольно задался несколькими вопросами касательно веры. Не будете ли столь любезны, уделить мне немного времени и обсудить?
Гордыня аккуратен, даже невинен в своих речах. Он никогда не делал резких движений, закидывая удочку. Как искусный охотник, сначала расставлял силки и капканы, загонял дикого зверя на любимые собой тропы, чтобы после, вознеся до вершин, лишить своей силы, поддержки, энергии. Ему нравился полет искушённых на земь. Нравилось наблюдать, как пылает на их душе его печать, не позволяющая признать собственную слабость и ошибки. Гордыня умел слепить не хуже Похоти и страсти. Быть жестоким не меньше, чем сам Люцифер, наказывающий за малейшую провинность. Действовал он лишь иначе, своими ходами добиваясь желаемого.
— Я пойму, коль у вас дела, падре, — бросает он, делая шаг в сторону. — Наверное, стоило прийти в иной день к вам за ответами.
Он демонстрирует всем своим видом, что готов уйти. Мысленно ведя отсчёт, когда первый шаг окажется фатальным для священника. Впрочем, он хотел бы верить, что столь страстная личность, пропитана верой в Творца и эта игра не окончиться едва начавшись. Иначе, он окончательно потеряет веру в святой престол и его рабов. Вера тоже звучит так смешно из уст греха.Тем слаще это звучание будет тогда, когда вера сие окрасится в иные оттенки. И свет сменится тьмой. Самой верной, самой правдивой и честной.

[indent] Когда ломкие страницы из пересушенной временем человеческой кожи попали ему в руки – он не верил своей удаче. То, что было утеряно предками, со времён Мейгора Жестокого, что считалось забытым, как чумное поветрие, и надёжно стёрто мейстерами из людской памяти, вновь принадлежит Таргариенам. Истинным драконьим владыкам от крови Валирии. Эймонд стремился к знаниям, как всегда их жаждал его отец, видевший Зелёные Сны о минувшем, бредивший видениями будущего, строивший в своей пропахшей старосью комнате макет Старой Валирии. Отец мечтал обрести истинное бессмертие валирийцев, но смерть опередила его, когда болезнь сжирала его плоть, отнимая последние силы. Мать же эти знания ненавидела: она боялась их, она боялась собственных детей, которые никак не были похожи на смирившихся агнцев Семерых. Но... Эймонд простил её. За всё, что она делала, за её воспитание, за её стремление видеть в них совершенство. Эймонд простил её и дал ей лёгкую, быструю смерть в постели, всё ещё богатой и уважаемой всеми вдовой. Никто никогда не узнает о её пагубной страсти к их бывшему управляющему дома, никто никогда не обвинит её в нелюбви к детям. Ведь в сущности последнее ложь – она их любила. По-своему и как умеет любить женщина, которую саму никто не любил. Эймонд понял это, пока держал её иссохшую руку в своей руке, пока смотрел на её затухающий взгляд и слышал шелест её последнего выдоха: «Чу... Довищ...»

Мама. Я не чудовище.

Он оставил прохладный поцелуй на её остывшем челе и после распорядился о организации похорон. С того самого момента, когда он вернулся с учёбы обновлённым и сильным, он верил что теперь, под его руководством, поместье расцветёт. Жаль только что он не увидит Хелейну, которая отныне носит другую фамилию и нескоро встретит Дейрона, которого на обучение забрал дед. Зато теперь с ним будут двое других, так или иначе Эйгона и Нейрис он в родовое гнездо вернёт.

К  нему он пришёл под покровом прохладной ночи Пентоса. Забавно как далеко занесло брата, аж за узкое Море, лишь бы подальше от постоянных нравоучений и молитв. Гордец и проныра, но ни розги, ни строгие посты в наказание за праздность не научили его быть экономным в своих желаниях и порывах. Эймонд сидит на краю разорённой кровати с красным шёлком простыней и сморит как Эйгон мирно спит, пока к нему прижимаются обнаженная девушка и совсем молодой мужчина в женских, сползших с крепких ляжек, чулках. Эймонд гладит взглядом тело брата, отмечая то как он возмужал, стал крепе и сильнее, изгнание не сделало его жалким и слабым. Разве что духом.

- Вернёшься же домой? - Эймонд за мгновение нависает над Эйгоном и, прижав ладонь к его груди, не даёт ему дышать. Как настоящий ночной кошмар он заглядывает в фиолетовые глаза старшего брата. В этом тягучем, как патока, сне, оба глаза Эймонда целы и светятся синевой сапфира. – За богатством и вечностью ты точно вернёшься, – он резко опускает ладонь к его паху, колючему от жестких светлых волосков, ощущая под кожей ладони разгорячённую кожу и ощутимое возбуждение.

Эймонд прерывает сон, так легко, словно обрезал нить паутины. Чтобы поймать новую пряжу между пальцев.

Она всегда была самой ранимой из них. Самой нежной как капризная роза. Эймонду не нравится то место, куда её решили привить, от стен веет холодом, на руках спящих девушек синяки от недавней порки и нежные руки Нейрис тоже хранят эту боль. Её руки, её тело.

– Чш-ш-ш-ш, не бойся, — он прижимает палец к её губам, замечает трещинки на них, как если бы Нейрис часто их кусала или обветривала. Этому нужно положить конец и он это сделает. – Сестра.

Её сон наполнен терпким волнением, трепетом девичьего сердца и Эймонду хочется прижаться ухом к её груди и услышать стук-стук. Он это непременно сделает, когда она будет перед ним, живая. А пока он подарит ей мгновение, чтобы она запомнила и захотела вернуться, она же никогда и не забывала о нём, об Эйгоне, об их гнезде продуваемом ветрами.

Когда он выныривает из её сна, он как будто чувствует на своих гутах её вкус и запах, Эймонд лениво улыбается и тянется в отцовском некогда кресле, вырезанном из чёрного дерева в виде переплетённых драконов и мечей, можно бесконечно вести пальцами по лакированным узорам, погружаясь в негу.

Скоро.

Смешная, боится его обнять, словно даже теперь из могилы на неё смотрит строгий материнский взор. Эймонд держит её под локоть ласково и бережно, перешагивает с ней порог дома и только когда Нейрис может услышать запах векового дерева, старых гобеленов и застывших в немом укоре портретов, он обнимает её. Нарушает ей же возведённое правило не трогать его. Не жалеть его. Эймонд мягко прижимает Нейрис к себе, чуть сминая безупречно отглаженный манжет её пастельного цвета платья, вдыхает запах её волос: мыло, лошадиный дух и её собственный родной запах.

Мягко отстранившись, он продолжает ласково удерживать сестру за плечи:

- Ты выросла. Я помню тебя совсем девочкой, а теперь ты очень красивая молодая женщина, – он вновь ей улыбается. – Пойдём, я покажу тебе твою комнату, туда принесут твои вещи... И поверь, – пока они идут к витой лестнице, Эймонд мягко сжимает её ладонь.

– У тебя будет их гораздо больше. Ты достойна того чего всегда были достойны наши предки, – ступени под их шагами чуть поскрипывают, когда то этот скрип был очень предательским. В те дни когда сестра искала защиты у брата, спеша в его покои после очередного выговора или наказания. – Ты веришь в Семерых? Если да... То я распоряжусь восстановить септу, чтобы ты могла молиться. Если тебе это важно, сестра, – он проводит большим пальцем по тыльной стороне её ладони. – И не удивляйся, я позволил себе чуть расширить твою старую комнату. Дом давно нуждался в хорошем ремонте.

Бельфегор болезненно стонет, что вкупе с его внешним видом, звучит скорее пошло, чем расстроенно, но демона это не останавливает, особенно, когда Грех пытается давить на больное:
– Прошу тебя, драгоценность моя, не говори об этом. Проблема в том, что деньги тут вовсе не при чем. Левиафан просто издевается надо мной, помятуя о моей страшной зависимости от Лени. А тот, паршивец, иногда очень любит играть на моих нервах, как на гитаре. Он провокатор, ему нравится третировать меня мыслями о том, что он может в любой момент меня покинуть, ткнув пальчиком в любого Князя, который ему понравится. Мне же не надо напоминать, что в этой связке Грех — Князь, мы всего лишь подчиняемся вам, даже если пытаемся усиленно делать вид, что мы тут доминанты? – Бель разваливается на мягких подушках, поднимая взгляд к потолку бунгало, и тяжело вздыхает. – Вот именно. Вопрос риторический. Мы, как метки на АО3 – service top and power bottom.

– И, да. Тебе идет. Тебе, вообще, все идет, чтобы ты не надела, – кончиками пальцев Бельфегор легко скользит по чужой щеке, придерживая корпус на одном локте, а после и вовсе выпрямляется, оказываясь нос к носу с Грехом. – Что касается Небес, то я предпочту держать их прозапас. Ты знаешь, что им невыгодно вмешиваться самостоятельно, проще, если мы сами друг друга поубиваем. К тому же, милая, эта война длиться с самого начала времен, прекратить ее – означает упасть в небытие. А этого ни мы, ни они не хотим. Ты и сама это знаешь, ангелы уже не те, что были раньше. Границы между добром и злом стерлись, если не окончательно, то весьма внушительно.

Бельфегор морщится от прикосновения к носу, и фырчит, и прикладывается губами к бокалу с шампанским, что постепенно нагревается в такую жаркую погоду. Пузырьки уже не так активны, а спирт все сильнее ощущается на кончике языка, заставляя Князя поморщиться.
– Фу, какая гадость… Нет, это я не про бескорыстную помощь, если что. Понимаешь, меня устраивает то, как обстоят дела. Чем больше у них ограничений, чем больше давление, тем сильнее они впадают в депрессию, совершая необдуманные поступки. С годами мне приходится придумывать все более изящные способы получения душ. Не потому что они плохо ловятся, а потому что слишком просто. И хочется… – Бельфегор мечтательно вздыхает, щелкая пальцами в воздухе, – чего-то необычного, освежающего. А ты сделаешь мою работу проще, – обиженно надутые губы и большие глаза Князя делают из него кота, а не устрашающего демона. – Да, и братцу своему участь облегчишь. Нет уж, сердце мое, пусть работает. Разговаривать с ним, к слову, бесполезно. Будет тебя газлайтить и все отрицать, выставить меня моральным уродом, прикинется булочкой, а я потом буду все равно на коленях ползать, умоляя меня простить и вернуться. Все по классике.

Откинувшись на спинку сидения, подражая Греху, Бельфегор выдыхает через нос, хрустя позвонками в спине, когда потягивается. Но несколько изменившийся тон Похоти вынуждает Князя нахмуриться, обернувшись к ней всем телом, а не только головой:
– Я никогда не стал бы лезть к Асмодею просто так. И выдвигать против него обвинения, или того хуже – против тебя. Да, я осознаю, что в нашей клоаке верить кому бы то ни было, даже самому себе – гиблое дело, но тем не менее, я верю. У всех нас чувство гордости весьма велико, а спускаться до такой низменности, как подставлять Грех такой мощи, как ты, через банальных душ – не мой почерк и не Асмодея. Тот любит размах, пафос, чтобы все было эпично. Поэтому, – демон качает головой, мягко, неуловимо улыбаясь, – это кто-то другой. А вот кто, нам надо выяснить. Поиграть в Шерлок Холмса, так сказать. Думаю, что я ответил на твой вопрос, что нам надо делать? – По-кошачьи склонив голову к плечу, Князь внимательно смотрит на Похоть, а в голубых глазах плещутся искорки предвкушения ближайшего пиздеца.
– А это значит, что… мы сейчас к тебе на круг, а потом… В город Ангелов, который я так успешно прибрал к своим рукам. Только сейчас отправлю пару сообщений, чтобы последили некоторое время за Привратниками, покопались в архивах, – в руках у Бельфегора появляется вполне себе обычный смартфон, в котором демон проводит некоторое время, ведя почти агрессивную переписку с кем-то по ту сторону экрана, и недовольно поджимая губы.

– Почему на всех надо или орать, или орать? – Телефон убирается назад в карман шорт, а Бельфегор поднимается с диванчика, потягиваясь всем телом, и все же допивая остатки шампанского. – Как тебе идея после всего этого завалиться в какой-нибудь спа на несколько часов, и вновь притвориться очень богатыми людьми? Все равно твой Князь хуй пойми где, мой Грех меня игнорирует. А мы так, чисто по-дружески, зависнем где-нибудь…в Испании, например? – Протянув руку Похоти, поймав Грех в свои объятия, Бельфегор ухмыляется. – Будет весело, – в следующее мгновение, минуя все порталы, через которые он обычно проходил, чтобы попасть в Ад, Князь четвертого круга растворяется в воздухе без всяких спецэффектов, но с тонким запахом серы и горелой плоти, все для дорогих посетителей курорта.

– Веди меня, Грех, – Бельфегор скинула с плеча кусочек пепла, улыбаясь своей привычной лучезарной улыбкой, и тряхнула красными длинными волосами. – Я даже прикрою свою демонскую ауру, чтобы не сразу заметили.

Сказать, что Маринетт нервничала, было бы некорректно — она не просто нервничала, она умирала от волнения и страха. Началось это с вечера, но своего апогея, как водится, достигло лишь к моменту выхода из дома. Брат был непрошибаем и спокоен, пока она металась по квартире, неспособная собраться с мыслями и просто собраться. То забыла рюкзак, то телефон, то поняла, что рюкзак пуст, а ей нужны учебники… Если бы не брат, на третий раз направившийся в комнату вместе с ней, чтобы собрать наконец всё-всё-всё необходимое, далеко не факт, что Маринетт вообще вышла бы сегодня в школу.

Но она вышла. Они вышли, и она вцепилась в брата, как будто не умела плавать, а он был её спасательным кругом.

Маринетт отчаянно боялась, что в школе все будут на неё пялиться. Что все ко всем уже привыкли, а она вот, пожалуйста, новенькая как будто, и это отличный повод тыкать в неё пальцами. Чужое внимание Маринетт ненавидела; оно редко было осторожным и комфортным для неё. Если для неё вообще существовало комфортное внимание…

Страхи её оправдались лишь отчасти.

Действительно были те, кто с интересом пялился на неё (или на них с братом, она не уверена), но в основном всем было всё равно. Это немного утешило Маринетт, причём напрасно, потому что, стоило им войти в класс, как она оказалась в том самом центре внимания, в котором оказываться никак не желала. Ну, по крайней мере, одна девчонка полностью её проигнорировала, занятая своими разговорами, а это было уже неплохо. Интересно, это та самая Хлоя, о которой говорил брат? Шумная, визгливая, но, чего не отнять, красивая.

Маринетт смущённо молчала, пока брат обсуждал с мадам Бюстье вопрос пересадки. Она представилась учительнице, неловко пропищав своё имя, и пожелала провалиться под землю от стыда. Нервозность играла с ней плохую шутку; Маринетт хотелось расплакаться от того, насколько она не социальна и как сложно ей вот так войти в новый коллектив.

Мартен ушёл за парту, где предстояло сидеть и Маринетт, но мадам Бюстье задержала её и заставила представиться классу, предварительно попросив тишины. Маринетт быстро проблеяла что-то вроде:

— Всем-привет-меня-зовут-Маринетт-Дюпен-Чен-очень-приятно-познакомиться!

И страдальчески посмотрела на учительницу. Та поняла её взгляд правильно и не стала просить рассказать о себе. На дрожащих ногах Маринетт приблизилась к парте и рухнула на своё место, тут же привалившись к брату. Её потряхивало. Больше всего на свете она боялась, что с ней кто-то сейчас заговорит. Но ведь рядом был Мартен. Мартен точно поможет ей построить диалог…

[indent] И, кстати, давно он проколол уши?

Маринетт отметила это, но вопросов задавать не стала. Спросит потом, дома, когда ей станет немного полегче. Вместо этого, она посмотрела в его скетчбук. Мартен творил нечто чудесное, а она находила умиротворение в том, чтобы смотреть за тем, как он выводит карандашом четкие линии. Это было красиво. Это помогало ей спрятать взгляд от новых одноклассников, часть которых вообще-то была в ней заинтересована и, возможно, хотела познакомиться.

— Нишики…

Как объяснить, что дело — не в каком-то глупом соревновании, начатом между ними еще в далеком детстве.

Не в том, кто оторвался вперед, а кто остался позади, выжимая из себя последние силы, чтобы попытаться приблизиться. Будь дело только в этом — Кирю не просто сбавил бы шаг, но остановился, чтобы дать Нишики фору. Но он никогда не слышал просьбы помедлить или не чувствовал дружеского хлопка по плечу, который дал бы ему знак. Кирю шел вперед и был уверен, что кёдай идет рядом с ним плечом к плечу. У Кирю попросту не было возможности подумать иначе.

И о том, к чему это однажды может привести.

Что он мог сказать теперь?

Нет… Что он <должен был> сказать?

Жаль, что все так обернулось — отняло жизни всех близких им людей, а также право на нормальную жизнь? Попросить прощения, что не было рядом, когда начали происходить первые изменения, и после, когда не смог остановить? Обвинить в тех ужасах, какие обрушились на крыше Миллениум Тауэр на бедную Харуку, не по своей воле оказавшейся втянутой в разборки якудза, на взрыв, словно пепел мог похоронить все прегрешения и ошибки? Называть Нишики, как он сам сказал, «предателем» и…

… ненавидеть?

— Не вижу причин, по которым должен ненавидеть тебя, — признается Кирю; под тяжестью веса поскрипывает складной стул рядом с кроватью. — И… ты жив. Единственная семья, которая у меня осталась. Казама-но-ояссан, Юми… — прерывается, качает головой, потому что в словах никогда не был силен. В отличие от Нишики.

На секунду картинка перед глазами расплывается — Кирю смаргивает непрошеную влагу.

— Как я могу сожалеть о том, что сейчас у меня есть возможность видеть тебя и говорить с тобой?

А не с холодным могильным камнем на кладбище.

Нишики совершал ошибки, скорее всего, их даже больше, чем Кирю известно. Но для Кирю все при этом в разы… проще: если ты где-то облажался, так сделай все возможное, чтобы искупить вину не просто словом, а делом. Глотай слезы, но сцепи зубы крепко, сожми кулаки и сделай хоть что-нибудь — вопреки общественному осуждению, недоверию и мерзким комментариям. Иначе каждое слово сожаления, признания, окажется всего лишь пустым звуком. Бессмысленным.

Время для нравоучений еще не пришло, Кирю не в состоянии делать вид, будто знает все лучше других, а Нишики… ему сейчас не нужно слышать все это дерьмо.

— Я буду уходить из Тодзё. То есть, окончательно.

В курсе ли Нишики этой истории с завещанием? Слышал ли хоть краем уха? В конце концов, он тоже был на крыше, возможно, видел сложенную бумагу. Только какой в ней был прок теперь. Может быть, до тюрьмы Кирю сделал все возможное, чтобы заслужить возможность взвалить на себя обязанность за весь клан, стать кем-то, кто действительно войдёт в историю и останется в веках, будет жить в достатке и получать все — разве не к этому они с Нишики когда-то стремились, юные и воодушевлённые?

За последнюю неделю изменилось многое.

— Сложу обязанности Четвертого Председателя на кого-нибудь… более подходящего, а сам займусь воспитанием Харуки, она сейчас осталась совсем одна, и будет несправедливо, если после всего пережитого, она снова вернётся в приют. Кстати, она переживала за тебя. Спрашивала о твоём здоровье, когда я приходил раньше.

Чуткость этой маленькой девочки с глазами взрослой поражала. Даже после злополучной ночи, отобравшей у них все.

— Никогда не думал, что по собственной воле смогу жить как гражданский и буду стараться уйти от привычного, — коротко усмехается Кирю.

Сначала, ему было смешно. Его назвали по-разному. Обзывали и кляли, проклинали, насылая на голову его сотни хворей и ядовитых слов. Гордыня всегда смеялся. Открыто или скрыто, зависло от ситуации. Он всегда смеялся. Даже когда его называли исчадием ада, не ведая в тот момент, насколько одновременно близки были и далеки от истины. Гордыня просто был. Будет. Это его путь. Совращать души, клеймить сердца их, требовать невозможного. Как с королем, которого он превратил в марионетку свою, не даровав при этом тому даже метки своей на душе. Просто, смертные для него пешки. Даже если сам он нынче не более чем смертный. Плоть слаба, она подвержена старению, гниению, болезням и смерти. Плоть ничто. Даже в из случае, грехов, это просто красивая оболочка, которой они пользуются в угоду своим страстям и желаниям. Один щелчок пальцев и черные волосы Гордыни обретут пепла окрас. Одно желание Похоти и из жрицы она превратиться в жреца. Плоть лишь элемент из власти, атрибут. Но не более того.
Гордыня губы тянет в усмешке. В пляске огня и теней по стенам его спальни в доме, замке короля, эта усмешка не заметна другим. Тьма нежна к Первому, благосклонна к нему, как тому, кто первый вкусил ее слабости и боль. Кто первый открылся ей, хоть тогда и не по воле своей. Он в ее тенях скрывает и блеск адовых костров, выдавая его за отблеск факелов вонючих в руках вояк, и свою суть, нависшую над каждым смертным в этом помещении. Его плечи все ещё скрывают хрупкую фигуры Похоти, хотя она давно уже не нуждается в его защите. Она сама способна очернить душу каждого, сплести свой знак силы на ней, чтобы служили, чтобы на колени пали пред ее силой и могуществом. Она не нуждается в его покровительстве, поддержке. Но, это там, под Твердью, где ад пылает своим алым лижет вкус небес, обнажает кости и жарит на открытом огне. Там, она хоть и младшая, но никогда не обеденная его вниманием. Ровная, пусть и иная.
Но, они на Тверди. Играют роль смертных, примеряя на друг друга маски новые и забытые. Любуются друг другом, козни строят, да планы вынашивают, как некоторая смертная дитя свое, под сердцем, девять месяцев кормя собой. Они иные. Они вне понимания и сути смертных. Но, играют в них и с ними. Играют используя как марионеток. Словно, никто пред ними. Впрочем, большая из них и правда никто в глазах Гордыни. Первый не видит достойного в каждом встречном, ибо взор его всегда в ином направлении обращён. Нечего дать смертному мужу иль жене его сути. Только служение, да преклонение. А этого, у Первого достаточно. Короли и кардиналы, вассалы и везири. Сколько из, в аду, томятся, надеясь на его милость утратившие. Единицы тех, кому он позволяет с печатью своей на челе выше из массы встать, да демоном переродиться. Избранные они, да службу ему вечную несут, ибо жестока рука Первого в каре его.
Сейчас, когда огонь и тени пляшут по стенам, рисуя причудливые и смешные узоры, потуги смертного задеть грех, стоит Первый, в рубахе да брюках, и взор не отводит от взгляда пылающего, юношеского. Сам себя смертный закапывает в могилу бездонную, в ад дорогу сам себе прокладывает. И правдой той, что из него льется обжигающей его же уста клеветой. Гордыня чувствует, как волнение рождается в рядах сопровождающих его. Едва нос не затыкает от запаха с платка. Будь граф умнее, немного менее одержим идеей о нем, понял бы, что герцог более утонченный и приличный, чтобы проводить столь глупые ритуалы со столь некрасивыми жестами. Понял бы он, что цвет Клеве не светлые оттенки, а переплетение фиолетового и черного. С яркой примесью красного, как цвета Похоти. Белый не его цвет. Это цвет невинности, наивности и света с его жестокостью. Белый цвет того, кто когда-то отринул их и выбросил, лишив даже ответов. Гордыня не опустился бы до такой ереси. До такой грязи в своих руках.
- А ангелы не подхватят, - шепчет он себе под нос, но громко, допуская ужас в голос требовательно выдает – Стой!
Звук разбивающихся о землю костей приятен ему. Он грех, и всякое греховное приятно ласкает его слух. Он чувствует тепло Похоти, ее прикосновения, но буквально наблюдает, как демоны, именно они, не ангелы, утаскивают душу в ад. Самоубийцам место именно там. Не на небесах. Он, обязательно , навестит мальчишку там. Но, позже. Сейчас шепот сестры горячим пламенем обдает его слух и нутро. Кивает, позволяя ей творить собственное зло. Берет себя в руки. Герцогу не дело радоваться смерти юного графа. Особенно, тому кто сам едва смог избежать смерти.
- Какое горе… - иронично бросает Первый.
Сбитый шепот охваченный «ужасом» смертного. Люди графа смотрят на него. Наступающего на них, во всей своей красоте и адской силе. Смотрят, пятясь от окна, боясь молвить хоть слово.
- Он, пришел в мою спальню, - тихо начал он. Нет нужды повышать голос там, где даже шепот звучит громче набата. – Оскорбил меня своими домыслами и ересью, - ещё шаг и толпа окончательно теряет окно из вида. Пальцы Гордыни едва не призывают тьму, но он вовремя берет себя в руки. Жаль, пояс с оружием он бросил у кресла, иначе был бы повод обнажить клинок. – Оскорбить посмел мою супругу… - по толпе проходит шепот. Да, они видят, что поступили неверно. Они понимают, что ворвались к гостю короля. До маленького мозга смертных доходит вся катастрофа происходящего. — Обвинил меня в сговоре с дьяволом, хотя сам являл здесь пред нами одержимого им. Обвинил меня в предательстве короля и народа… - Он стоит теперь так, чтобы люди не видели ни окна, ни происходящего за их спинами. Он чеканит каждое слово, как и шаг. И пусть шкура на полу не чувствует тяжести сапог, но тяжесть его шага ощущается едва ли не в вибрации вокруг. – А после… - машет рукой, видя, как вернулась сестра. – Прыгает в окно! Неслыханная наглость! Да простит Господь душу этого несчастного, спутавшего благословение ангелов с шепотом бесов.
Такое, из уст Гордыни, слышать смешно. Ему самому смешно от этого представления, но оскорбление нанесено, и должны покаяться те, кто его нанес. Граф уже не сможет принести извинений, а вот смертные, сопровождающие его, вполне.
- Я даю вам право выбрать, - он прищурившись, гасит огонь ада в своих зрачках. – Либо, вы присягаете мне. Здесь и сейчас, и обещаете служить. Либо, завтра же проснетесь в темнице.
В его комнате снова многолюдно. Ворвались слуги, неся весть о том, что молодой граф найден мертвым. Весть, о том, что на его теле символы Сатаны. Весть о том, что он служил не Богу. Гордыне не пришлось даже напоминать этим убогим, что он уже успел сделать для них. Что именно он стоял на своем, ещё на пиру, моля короля повременить с новой войной. Вояки падают на колени, крестьяне роняют факелы. Он делает одно короткое движение ладони, поднося ее у лицу, но на деле останавливает едва не начавшийся пожар. Выдыхает, пряча лицо в ладонь. О, как легко обмануть смертных. Как просты они и обычны, банальные. Они тишину его воспринимают за раздумье, бьются о пол, прося о милости и помиловании. Они хотят жить. А он лишь медленно дышит, сквозь пальцы любуясь сестрой. Восхитительная красота ее и грация. Прекрасная в своем коварстве.
- Молите о пощаде не меня. Вы оскорбили короля придя в его дом с намерением убить его гостя. Вы оскорбили мою супругу, нарушив ее покой и отдых в этот темный час. Молите ее, - он резко выбрасывает руку, отведя ее от лица, и указывает пальцем на постель, на которой Похоть кутается в меха, словно те способны скрыть или оттенить ее красоту. – Молите герцогиню о милости к вам и принятии вас на службу. Ибо, ваши оскорбления коснулись и ее.
И они поползли. Все, как один, ринулись к постели не смея касаться ее, но смея целовать пол, по которому ходила Похоть. Он смотрел на нее, наблюдал, позволяя самой принять решение.

- Придется избавиться от одного кардинала, - заметил Первый, когда представление было окончено, окно закрыто, факелы убраны, как и проженные ими шкуры с пола, а смертные выгнаны вон. – Это устами графа говорил этот фанатик веры, - Гордыня отпивает глоток вина, задумчиво смотря в одну сторону. – Я пришелся ему не по вкусу, когда отказался исповедаться ему. Кардинал счел это личным оскорблением. Хотя, я уверял, что мой духовник более чем справляется со своими обязанностями. Что же… Он мне все равно не нравился. Стал бы излишне мешать. Хочешь заняться им сама, милая? – грех касается тонкой кисти сестры, оставляя на ней нежный поцелуй.

На памяти Лань Сичэня, последний раз, когда столько заклинателей собирались в одном месте, было в свежее послевоенное время. В последствии, когда серьёзных угроз не предвещало, обязательные собрания посещали главы великих орденов, их заместители, да представители орденов-вассалов. Но сегодня?

Вне всякого сомнения, Цзэу-цзюнь был приятно удивлён, но самую малость - раздражён. Появление лича - то, что дулжно было пресечь на корню, теперь же из-за чьей-то некомпетентности пострадали невинные люди. И все заклинатели собрались здесь не ради того, чтобы компенсировать растраты на отстройку разрушенных зданий и оплату медицинских счетов, а чтобы полюбопытствовать, кто смог призвать лича и что с этим заклинателем стало.

- Лицемерные ублюдки. - Сплюнул Не Минцзюэ.

Подняв на мужчину взгляд, Лань Сичэнь не сдержался от весёлой улыбки и короткого смешка. Дагэ никогда не сдерживался в высказываниях, но именно эта его пусть и грубая, но искренность, по мнению Сичэня, была привлекательна.

Перед собранием он связался со своими названными братьями и первыми ввёл их в курс дела. А-Яо был против, высказав беспокойство на счёт того, что глава ордена Ланьлин Цзинь непременно пожелает обернуть ситуацию в свою пользу. Не Минцзюэ же, наоборот, громко рассмеялся и пожелал первым увидеть перекосившееся от гнева лицо этого «ушлого ублюдка Гуаншаня». Сичэню же, в свою очередь, пришлось в очередной раз призвать Дагэ к спокойствию, ведь несмотря ни на что, он говорил об родном отце их А-Яо.

Их короткая, такая естественная и уже ставшая по-домашнему привычная перебранка подняла дух Лань Сичэня. И сейчас, зная, что два дорогих сердцу брата стоят за спиной надёжной опорой, глава ордена Гусу Лань, казалось, был готов ко всему.

Тихий гул обсуждения предстоящего собрания как-то неожиданно разом стих. Отвлёкся от своего разговора и Лань Сичэнь, порывом любопытства повернув голову в сторону дверей. Рядом он услышал недовольное, даже какое-то пренебрежительное фырчание Не Минцзюэ - несмотря на то, что вчера идею своего побратима он поддержал, тёмный путь привлекательней в его глазах не стал. Лань Сичэнь же мазнул взглядом по вошедшему.

Конечно, такую реакцию могло вызвать только появление Старейшины Илин.

Единственное, о чём мужчина в разговоре со своими названными братьями умолчал, так это о деталях своей встречи с Вэй Усянем. Для того, кто привык без утайки делиться с этими людьми каждой частицей своей жизни, это произошло неожиданно неосознанно, на каком-то глубоком, неподвластном ему подсознательном уровне. Тогда Лань Сичэнь испытал странное волнение - он вдруг ощутил себя перед братьями бесконечно виноватым, будто в самом деле укрыл у себя преступника, загубившего их жизни. И в то же время сформировавшаяся без его желания тайна оказалась пусть и проста, но до пробивавшей дрожи бесценна, которую хотелось уберечь и оставить только у себя. Не делиться ни с побратимами, ни с родным братом.
Так на него непохоже.

Лань Сичэнь смотрел на господина Вэя одну безразличную секунду, после чего снова повернулся к Не Минцзюэ с лёгкой улыбкой, утянув его в прерванное обсуждение планов обучения адептов Цинхэ Не в Гусу Лань в предстоящем учебном году - потому что это было важно, потому что вопрос снова придётся поднять в ближайшем будущем. Но, ощутив на себе чужой взгляд, был вынужден снова отвлечься.

- Что это с его руками?

Рукава чёрной рубашки словно намеренно не были застёгнуты на пуговицы, отчего легко обнажили кусочек бледной кожи и налившиеся пунцой синяки. Лань Сичэню потребовалось неимоверное усилие воли, чтобы сохранить царившую на лице маску безмятежной доброжелательности и вместе с Не Минцзюэ сдержанным поклоном поздороваться в ответ. Потом снова повернуться к собеседнику. Обсудить грядущие планы... ах. Сичэнь поймал себя на том, что совершенно не слушает своего Дагэ.

- Бесстыдник. - Услышал он короткое, но острое, как нож, замечание дяди.

Уголок губ Лань Сичэня дёрнула вверх.
И правда.

Наконец, когда все собрались, началось собрание, которое открыла важнейшая на данный момент тема - появление лича. Как ответственный за его устранение, Лань Сичэнь собирался уже подняться, но от неожиданности чуть не согнулся пополам, когда на плечо приземлилась широкая ладонь Не Минцзюэ. Мужчина одобрительно кивнул и поднял большой палец вверх, Сичэнь постарался улыбнуться в ответ и инстинктивно поискал взглядом А-Яо. Тот сидел среди своей семьи и почему-то был хмурее тучи.

- Добрый день, дамы и господа. - Начал он спокойно, но в то же время громко и уверенно. - Как вам уже известно...

Лань Сичэнь не впервой было выступать перед таким количеством людей. Его речь была ровной и хорошо поставленной, а заученные реплики совсем таковыми не звучали. Глава ордена Гусу Лань рассказывал всё по порядку, начав с правды.

Ошеломившей заклинателей и наверняка дискредитирующей его, как главы одного из великих орденов, правды.

Цзэу-цзюнь поведал, как встретился с Вэй Усянем, умышленно опустив только место их встречи и причину. Тут же со всех сторон посыпались вопросы, которые жаждали узнать, зачем ему нужно было увидеться со Старейшиной Илин, и которые Лань Сичэнь пресёк вскинутой ладонью и холодным комментарием - на все вопросы он обязательно ответит после, если господа позволят ему закончить рассказ. Под его острым взглядом слушатели любопытство поумерили. Не каждый день глава ордена Гусу Лань открыто показывал своё плохое настроение.

Как и было, он рассказал о нападении лича, и что поблизости не нашлось ни одного заклинателя, кроме него и господина Вэя, при этом выразительно взглянув на главу ордена Бай Шэли - ответственного за пострадавшую территорию. Пожилой заклинатель виновато взгляд отвёл. Лань Сичэнь мысленно взял это на заметку.

Но его внешняя холодность неожиданно сменилась странной, совершенно заклинателям непонятой ласковой мягкостью, когда следом он посмотрел на Вэй Усяня и сказал:

- Если бы не своевременное вмешательство господина Вэя, если бы не его проявленная храбрость и самоотверженность, количество жертв и разрушений достигли бы катастрофических масштабов.

Периферией зрения он заметил, как поперхнулся водой Лань Цижэнь, а Не Минцзюэ же, наоборот, разразился громким хохотом. Всё это ему пришлось проигнорировать, заочно почувствовав перед дядей вину - уж его он вообще ни в какие из своих наскоро составленных планов не посвятил.

- К сожалению, вызвавшего лича заклинателя мы упустили, но филактерий был захвачен и усилиями ордена Гусу Лань уничтожен. - Продолжил Лань Сичэнь. - Его личность нам все ещё неизвестна, но то, как легко он управился с контролем такой могущественной сущности, говорит о его недюжинном таланте.

- Вы уничтожили филактерий? - не сдержавшись, воскликнул со своего места Цзинь Гуаншань. - Это же существенная улика! Вы могли...

- Мы не могли допустить существование столь могущественного тёмного артефакта в нашем мире, господин Цзинь. Лич - высокоразвитый ходячи мертвец, наделённый собственным разумом и силой воли, способный проскальзывать на наш материальный план и без зова хозяина. Уверен, глава ордена Ланьлин Цзинь, - холодно ответил Лань Сичэнь и чуть сощурил глаза. - На нашем месте вы бы поступили точно также.

Возмущение застыло на лице мужчины багровой маской. Он было открыл рот, но, ощутив на себе пристальные взгляды остальных заклинателей, молча вернулся на своё место и нервно замахал веером. Со стороны ордена Цинхэ Не снова раздался уже знакомый взрыв хохота, а вот А-Яо теперь смотрел на него с выраженным беспокойством. Лань Сичэнь прикрыл глаза и коротко вздохнул.

- Что подводит меня к следующей теме собрания... ещё один могущественный тёмный артефакт, который был создан в час нужды, но в нынешнем нашем мире опасен и слишком привлекателен для неискушённых заклинателей, решивших обратиться к тёмному пути из-за своих алчных и эгоистичных побуждений - «Тигриная Печать». - начал он и снова взглянул на Вэй Усяня. - С господином Вэем мы пришли к выводу, что его функция, как военное оружие, более чем выполнена. Следовательно, за отсутствием в нём надобности, встал вопрос о его уничтожении. И пока господин Вэй Усянь ищет способ, как уничтожить собственное творение, орден Гусу Лань со всей прилежащей ответственностью забирает «Тигриную Печать» на хранение. Это всё.

Убивать своими руками Похоть не любила.
У каждого греха был свой путь, нарисованный широкими простыми мазками в начале времен и отступить от него они могли лишь по воле собственного разума, но не сути. Будь мир проще и примитивнее, будь в нем черное — всегда черным, а белое — всегда белым, без оттенков и привкусов, было бы гораздо проще, но эта простота — она на уровне булыжника, лежащего на дороге, для которого зной — это просто зной, а снег — это просто снег, ни то ни другое не несет в себе глубины смысла и перелива звучания небесных сфер. По сути, если бы они, бессмертные вечные сущности, оставались бы строго в рамках той миссии, что на них возложена Господом, жить было бы скучно, топорно, блекло и примитивно. От того и приходится то и дело вешать на себя чужие ипостаси и погружаться с маковкой в сферы влияния прочих существ. Да, иной раз ловя себя даже на творении не греха, но добродетели. Кто знает, как оборачивается тропинка, по которой идут и они и все прочие существа и где надо протянуть руку, а не дать пинка под зад. В любом случае все окажутся в руках Смерти, но что они успеют сделать за те мгновения своих жизней, которые им щедро подарили, а не жадно отняли.
Но убивать своими руками Похоть все-таки не любила. Именно сама, чтобы кровь текла по ее коже или ее пальцы сжимались на багровеющей коже или нажимали на спусковой крючок, как угодно, но это больше получалось у других бессмертных, все-таки отчасти продолжение человеческого рода было в ее стихии сильнее, чем уничтожение человеческого рода.
Она примирительно улыбнулась, завидев мелькнувшую холодность в интонациях Смерти:
— Дорогой, я просто хочу сделать тебе приятно, — она повела плечом. Да, из уст Сладострастия это могло бы звучать пошло, оно и звучало, но в кои-то веки сущность не вкладывала в это ничего, кроме благодарности, — мы все, уж извини, но в своей стихии извращенцы. Хочешь, чтобы он страдал — он будет страдать.
Есть множество способов забрать грешную душу на третий круг. Не надо пытаться перерезать соседу горло в пьяной драке, не поделив последний соленый огурец и отказаться из гордости от протянутой руки, пока топнешь в болоте. Срыв определенных барьеров в сознании смертного, как срыв любого ограничителя: он понесется в края сладострастия с таким свистом в ушах, что легенды потом будут долго ходить по углам морга, куда его доставят на экспертизу. В каждом подобном филиале холода и кафельных стен есть сотни баек, передающихся из уст в уста. Что ж, появится еще одна.
Допивать шампанское она не спешила, лишь коротко кивнула и бросила свой взгляд на ту часть зала, из которой уже раздавались возмущенные возгласы. Все шло по плану и по времени, спасибо Смерти. Звон посуды, которую руками и задницей сволокла на пол девушка, частично перекрывал возмущения толпы, на глазах которой мужчина прижал к столу юное создание и ловким движением ладони задрал до талии ее обтягивающее платьице. Кто-то спешно кидался звонить кому-то, кто-то снимал безобразие на камеру, кто-то пытался что-то кричать и даже хватать за руки безобразника, пока тот судорожно боролся с пряжкой ремня и стаскивал с себя брюки вместе с нижним бельем. Девушка времени зря тоже не теряла, а от того даже не стала вытирать об салфетку ладонь, которой вмазалась в блюдо с закусками и от того размазывала по ногам остатки не то крема, не то паштета, пока стягивала с себя трусики. Гомон. Шум. Музыка давно стихла, потерявшись в общем потоке людским возмущений. Не слышно было даже как край стола бьется о стену и как жалобно дребезжит на нем посуда.
— Я его и не скрываю, просто не успела озвучить, — посмеиваясь, она отвернулась от происходящего и вновь носом уткнулась в бокал игристого, — дальше — дело техники, оттаскивать его они не будут, здесь все боятся получить повестку в суд за любое действие или слово, это я уже знаю, так что еще пять минуточек возни, стонов и наступит блаженный катарсис.
Допив остатки шампанского, Похоть покрутилась на месте в поисках официанта, но те были заняты совершенно иными делами. Впрочем, оно и понятно, когда еще на твоих глазах будет разворачиваться шоу столь масштабного вида? И если у половины голова кружилась от неподобающего ситуации (но такого естественного) возбуждения, что хоть присоединяйся, то вторая половина уже мысленно подсчитывала прибыль за неразглашение или, наоборот, за показания... Вот так всегда: стараешься помочь старшей сестре, а в итоге люди схлестываются в противоречивых мотивах.
Бокал она поставила на ближайший столик, все равно никому уже нет дела до лишней посуды перед гостями.
— С тобой — хоть на край света, — вишневые губы растянулись в широкой улыбке, когда с долей приторной игры, но все так же от чистого сердца, сущность подхватила Смерть под локоть, как влюбленная школьница и заглянула в его бесконечно-глубокие глаза, — все равно тут уже все завершено, а договоренностей по поводу превратить скандал в оргию у нас с Алчностью не было. Теперь разбираться ей, а мы можем и пригород посмотреть. Надеюсь только, что это не пригород в каком-нибудь Рио? Там не очень романтично, — вздохнула она и покачала головой, — и не Индия. Там еще ужаснее. Почва благодатная для нас, но такая вонючая... Итак, расскажи мне все, Смерть, иначе я сейчас лопну от любопытства, кто же мог тебе так насолить?