[indent] На столе, посреди залитой солнечными лучами столовой, так и стоял со вчерашнего дня металлический нагрудник, доверху наполненный землей и каким-то, на первый взгляд, мелким мусором. Сил и желания ковыряться в нем дальше не было. Едва переступив порог дома, Один под пристальным взглядом Фрейи торжественно опустил заполненный нагрудник на стол, после чего сразу же удалился в душ смывать с себя остатки грязи, поэтому от прихожей к столовой, а от столовой на второй этаж по ковру тянулись грязевые следы подошв. Про нагрудник не вспоминали весь вечер: приведя себя в порядок и дождавшись Фрейю, вместе с Гери они отправились в город, где сильная и независимая богиня любви и войны собрала свои вещи с кошкой, после чего под недовольное шипенье последней все они вернулись обратно.

[indent] Но и по возвращению домой про нагрудник никто не вспомнил. Приказав Фреки охранять привезённую с Асгарда землю с компостом, а Гери охранять Фрейю и следить, чтобы её кошка нигде не нассала, совершенно выбившийся из сил Всеотец просто рухнул на свою кровать. Это был долгий и насыщенный день. А поскольку путешествие в родной мир достаточно истощило его, он с мыслями, что сегодня сделал всё, чего желал и даже больше, закрыл глаза с чистой совестью и уснул.

[indent] Утро нового дня придало ему новые силы. Ас встал во столько, во сколько захотел, еще раз принял душ, бросил вчерашнюю перепачканную еду в мусорную корзину, предварительно вытащив из карманов бумажник с телефоном, после чего так в белом махровом халате и спустился вниз.

[indent] Его гостьи пока нигде не было видно.

[indent] Один довольно ухмыльнулся. Гери встретил его в своём зверином облике и преданно ткнулся влажным носом в ладонь, словно говоря, что свою задачу выполнил. В ответ Один потрепал его меж ушей и отпустил на улицу к брату, после чего, переступая дорожки из комков грязи, поплелся в сторону кухни. За время жизни среди смертных он открыл для себя много удивительных рецептов, а поскольку не доверял готовку братьям, которые могли запихнуть в кастрюлю с кипятком целую курицу, старался готовить сам.

[indent] Спустя пятнадцать минут была готова яичница на две порции с обжаренным с двух сторон беконом, а спустя ещё десять минут сварилось кофе. Один убрал всё на поднос, который перенёс в столовую, захватив по пути свежую газету. Поставив поднос прямо возле оставленного прошлым вечером нагрудника, ничуть не смущаясь рассыпанной вокруг грязи, он сел за стол и раскрыл газету, дожидаясь своей гостьи.

[indent] К его разочарованию, на запах яичницы спустилась вовсе не Фрейя.

[indent] - Кыш, - шикнул он на кошку. – Это не тебе.

[indent] Коты ему что в прошлом, что в настоящем симпатизировали мало, и только ради Фрейи он терпел эти создания в Асгарде. Подлые и расчетливые, им оставалось только поучиться той преданности, которую проявляли псы.

[indent] - Я... я не знаю, чем тебя кормить. – Один озадаченно нахмурил брови. – Не надо так на меня смотреть. Сходи на кухню и посмотри что-нибудь в холодильнике?

Бельфегор болезненно стонет, что вкупе с его внешним видом, звучит скорее пошло, чем расстроенно, но демона это не останавливает, особенно, когда Грех пытается давить на больное:
– Прошу тебя, драгоценность моя, не говори об этом. Проблема в том, что деньги тут вовсе не при чем. Левиафан просто издевается надо мной, помятуя о моей страшной зависимости от Лени. А тот, паршивец, иногда очень любит играть на моих нервах, как на гитаре. Он провокатор, ему нравится третировать меня мыслями о том, что он может в любой момент меня покинуть, ткнув пальчиком в любого Князя, который ему понравится. Мне же не надо напоминать, что в этой связке Грех — Князь, мы всего лишь подчиняемся вам, даже если пытаемся усиленно делать вид, что мы тут доминанты? – Бель разваливается на мягких подушках, поднимая взгляд к потолку бунгало, и тяжело вздыхает. – Вот именно. Вопрос риторический. Мы, как метки на АО3 – service top and power bottom.

– И, да. Тебе идет. Тебе, вообще, все идет, чтобы ты не надела, – кончиками пальцев Бельфегор легко скользит по чужой щеке, придерживая корпус на одном локте, а после и вовсе выпрямляется, оказываясь нос к носу с Грехом. – Что касается Небес, то я предпочту держать их прозапас. Ты знаешь, что им невыгодно вмешиваться самостоятельно, проще, если мы сами друг друга поубиваем. К тому же, милая, эта война длиться с самого начала времен, прекратить ее – означает упасть в небытие. А этого ни мы, ни они не хотим. Ты и сама это знаешь, ангелы уже не те, что были раньше. Границы между добром и злом стерлись, если не окончательно, то весьма внушительно.

Бельфегор морщится от прикосновения к носу, и фырчит, и прикладывается губами к бокалу с шампанским, что постепенно нагревается в такую жаркую погоду. Пузырьки уже не так активны, а спирт все сильнее ощущается на кончике языка, заставляя Князя поморщиться.
– Фу, какая гадость… Нет, это я не про бескорыстную помощь, если что. Понимаешь, меня устраивает то, как обстоят дела. Чем больше у них ограничений, чем больше давление, тем сильнее они впадают в депрессию, совершая необдуманные поступки. С годами мне приходится придумывать все более изящные способы получения душ. Не потому что они плохо ловятся, а потому что слишком просто. И хочется… – Бельфегор мечтательно вздыхает, щелкая пальцами в воздухе, – чего-то необычного, освежающего. А ты сделаешь мою работу проще, – обиженно надутые губы и большие глаза Князя делают из него кота, а не устрашающего демона. – Да, и братцу своему участь облегчишь. Нет уж, сердце мое, пусть работает. Разговаривать с ним, к слову, бесполезно. Будет тебя газлайтить и все отрицать, выставить меня моральным уродом, прикинется булочкой, а я потом буду все равно на коленях ползать, умоляя меня простить и вернуться. Все по классике.

Откинувшись на спинку сидения, подражая Греху, Бельфегор выдыхает через нос, хрустя позвонками в спине, когда потягивается. Но несколько изменившийся тон Похоти вынуждает Князя нахмуриться, обернувшись к ней всем телом, а не только головой:
– Я никогда не стал бы лезть к Асмодею просто так. И выдвигать против него обвинения, или того хуже – против тебя. Да, я осознаю, что в нашей клоаке верить кому бы то ни было, даже самому себе – гиблое дело, но тем не менее, я верю. У всех нас чувство гордости весьма велико, а спускаться до такой низменности, как подставлять Грех такой мощи, как ты, через банальных душ – не мой почерк и не Асмодея. Тот любит размах, пафос, чтобы все было эпично. Поэтому, – демон качает головой, мягко, неуловимо улыбаясь, – это кто-то другой. А вот кто, нам надо выяснить. Поиграть в Шерлок Холмса, так сказать. Думаю, что я ответил на твой вопрос, что нам надо делать? – По-кошачьи склонив голову к плечу, Князь внимательно смотрит на Похоть, а в голубых глазах плещутся искорки предвкушения ближайшего пиздеца.
– А это значит, что… мы сейчас к тебе на круг, а потом… В город Ангелов, который я так успешно прибрал к своим рукам. Только сейчас отправлю пару сообщений, чтобы последили некоторое время за Привратниками, покопались в архивах, – в руках у Бельфегора появляется вполне себе обычный смартфон, в котором демон проводит некоторое время, ведя почти агрессивную переписку с кем-то по ту сторону экрана, и недовольно поджимая губы.

– Почему на всех надо или орать, или орать? – Телефон убирается назад в карман шорт, а Бельфегор поднимается с диванчика, потягиваясь всем телом, и все же допивая остатки шампанского. – Как тебе идея после всего этого завалиться в какой-нибудь спа на несколько часов, и вновь притвориться очень богатыми людьми? Все равно твой Князь хуй пойми где, мой Грех меня игнорирует. А мы так, чисто по-дружески, зависнем где-нибудь…в Испании, например? – Протянув руку Похоти, поймав Грех в свои объятия, Бельфегор ухмыляется. – Будет весело, – в следующее мгновение, минуя все порталы, через которые он обычно проходил, чтобы попасть в Ад, Князь четвертого круга растворяется в воздухе без всяких спецэффектов, но с тонким запахом серы и горелой плоти, все для дорогих посетителей курорта.

– Веди меня, Грех, – Бельфегор скинула с плеча кусочек пепла, улыбаясь своей привычной лучезарной улыбкой, и тряхнула красными длинными волосами. – Я даже прикрою свою демонскую ауру, чтобы не сразу заметили.

Сказать, что Маринетт нервничала, было бы некорректно — она не просто нервничала, она умирала от волнения и страха. Началось это с вечера, но своего апогея, как водится, достигло лишь к моменту выхода из дома. Брат был непрошибаем и спокоен, пока она металась по квартире, неспособная собраться с мыслями и просто собраться. То забыла рюкзак, то телефон, то поняла, что рюкзак пуст, а ей нужны учебники… Если бы не брат, на третий раз направившийся в комнату вместе с ней, чтобы собрать наконец всё-всё-всё необходимое, далеко не факт, что Маринетт вообще вышла бы сегодня в школу.

Но она вышла. Они вышли, и она вцепилась в брата, как будто не умела плавать, а он был её спасательным кругом.

Маринетт отчаянно боялась, что в школе все будут на неё пялиться. Что все ко всем уже привыкли, а она вот, пожалуйста, новенькая как будто, и это отличный повод тыкать в неё пальцами. Чужое внимание Маринетт ненавидела; оно редко было осторожным и комфортным для неё. Если для неё вообще существовало комфортное внимание…

Страхи её оправдались лишь отчасти.

Действительно были те, кто с интересом пялился на неё (или на них с братом, она не уверена), но в основном всем было всё равно. Это немного утешило Маринетт, причём напрасно, потому что, стоило им войти в класс, как она оказалась в том самом центре внимания, в котором оказываться никак не желала. Ну, по крайней мере, одна девчонка полностью её проигнорировала, занятая своими разговорами, а это было уже неплохо. Интересно, это та самая Хлоя, о которой говорил брат? Шумная, визгливая, но, чего не отнять, красивая.

Маринетт смущённо молчала, пока брат обсуждал с мадам Бюстье вопрос пересадки. Она представилась учительнице, неловко пропищав своё имя, и пожелала провалиться под землю от стыда. Нервозность играла с ней плохую шутку; Маринетт хотелось расплакаться от того, насколько она не социальна и как сложно ей вот так войти в новый коллектив.

Мартен ушёл за парту, где предстояло сидеть и Маринетт, но мадам Бюстье задержала её и заставила представиться классу, предварительно попросив тишины. Маринетт быстро проблеяла что-то вроде:

— Всем-привет-меня-зовут-Маринетт-Дюпен-Чен-очень-приятно-познакомиться!

И страдальчески посмотрела на учительницу. Та поняла её взгляд правильно и не стала просить рассказать о себе. На дрожащих ногах Маринетт приблизилась к парте и рухнула на своё место, тут же привалившись к брату. Её потряхивало. Больше всего на свете она боялась, что с ней кто-то сейчас заговорит. Но ведь рядом был Мартен. Мартен точно поможет ей построить диалог…

[indent] И, кстати, давно он проколол уши?

Маринетт отметила это, но вопросов задавать не стала. Спросит потом, дома, когда ей станет немного полегче. Вместо этого, она посмотрела в его скетчбук. Мартен творил нечто чудесное, а она находила умиротворение в том, чтобы смотреть за тем, как он выводит карандашом четкие линии. Это было красиво. Это помогало ей спрятать взгляд от новых одноклассников, часть которых вообще-то была в ней заинтересована и, возможно, хотела познакомиться.

Сначала, ему было смешно. Его назвали по-разному. Обзывали и кляли, проклинали, насылая на голову его сотни хворей и ядовитых слов. Гордыня всегда смеялся. Открыто или скрыто, зависло от ситуации. Он всегда смеялся. Даже когда его называли исчадием ада, не ведая в тот момент, насколько одновременно близки были и далеки от истины. Гордыня просто был. Будет. Это его путь. Совращать души, клеймить сердца их, требовать невозможного. Как с королем, которого он превратил в марионетку свою, не даровав при этом тому даже метки своей на душе. Просто, смертные для него пешки. Даже если сам он нынче не более чем смертный. Плоть слаба, она подвержена старению, гниению, болезням и смерти. Плоть ничто. Даже в из случае, грехов, это просто красивая оболочка, которой они пользуются в угоду своим страстям и желаниям. Один щелчок пальцев и черные волосы Гордыни обретут пепла окрас. Одно желание Похоти и из жрицы она превратиться в жреца. Плоть лишь элемент из власти, атрибут. Но не более того.
Гордыня губы тянет в усмешке. В пляске огня и теней по стенам его спальни в доме, замке короля, эта усмешка не заметна другим. Тьма нежна к Первому, благосклонна к нему, как тому, кто первый вкусил ее слабости и боль. Кто первый открылся ей, хоть тогда и не по воле своей. Он в ее тенях скрывает и блеск адовых костров, выдавая его за отблеск факелов вонючих в руках вояк, и свою суть, нависшую над каждым смертным в этом помещении. Его плечи все ещё скрывают хрупкую фигуры Похоти, хотя она давно уже не нуждается в его защите. Она сама способна очернить душу каждого, сплести свой знак силы на ней, чтобы служили, чтобы на колени пали пред ее силой и могуществом. Она не нуждается в его покровительстве, поддержке. Но, это там, под Твердью, где ад пылает своим алым лижет вкус небес, обнажает кости и жарит на открытом огне. Там, она хоть и младшая, но никогда не обеденная его вниманием. Ровная, пусть и иная.
Но, они на Тверди. Играют роль смертных, примеряя на друг друга маски новые и забытые. Любуются друг другом, козни строят, да планы вынашивают, как некоторая смертная дитя свое, под сердцем, девять месяцев кормя собой. Они иные. Они вне понимания и сути смертных. Но, играют в них и с ними. Играют используя как марионеток. Словно, никто пред ними. Впрочем, большая из них и правда никто в глазах Гордыни. Первый не видит достойного в каждом встречном, ибо взор его всегда в ином направлении обращён. Нечего дать смертному мужу иль жене его сути. Только служение, да преклонение. А этого, у Первого достаточно. Короли и кардиналы, вассалы и везири. Сколько из, в аду, томятся, надеясь на его милость утратившие. Единицы тех, кому он позволяет с печатью своей на челе выше из массы встать, да демоном переродиться. Избранные они, да службу ему вечную несут, ибо жестока рука Первого в каре его.
Сейчас, когда огонь и тени пляшут по стенам, рисуя причудливые и смешные узоры, потуги смертного задеть грех, стоит Первый, в рубахе да брюках, и взор не отводит от взгляда пылающего, юношеского. Сам себя смертный закапывает в могилу бездонную, в ад дорогу сам себе прокладывает. И правдой той, что из него льется обжигающей его же уста клеветой. Гордыня чувствует, как волнение рождается в рядах сопровождающих его. Едва нос не затыкает от запаха с платка. Будь граф умнее, немного менее одержим идеей о нем, понял бы, что герцог более утонченный и приличный, чтобы проводить столь глупые ритуалы со столь некрасивыми жестами. Понял бы он, что цвет Клеве не светлые оттенки, а переплетение фиолетового и черного. С яркой примесью красного, как цвета Похоти. Белый не его цвет. Это цвет невинности, наивности и света с его жестокостью. Белый цвет того, кто когда-то отринул их и выбросил, лишив даже ответов. Гордыня не опустился бы до такой ереси. До такой грязи в своих руках.
- А ангелы не подхватят, - шепчет он себе под нос, но громко, допуская ужас в голос требовательно выдает – Стой!
Звук разбивающихся о землю костей приятен ему. Он грех, и всякое греховное приятно ласкает его слух. Он чувствует тепло Похоти, ее прикосновения, но буквально наблюдает, как демоны, именно они, не ангелы, утаскивают душу в ад. Самоубийцам место именно там. Не на небесах. Он, обязательно , навестит мальчишку там. Но, позже. Сейчас шепот сестры горячим пламенем обдает его слух и нутро. Кивает, позволяя ей творить собственное зло. Берет себя в руки. Герцогу не дело радоваться смерти юного графа. Особенно, тому кто сам едва смог избежать смерти.
- Какое горе… - иронично бросает Первый.
Сбитый шепот охваченный «ужасом» смертного. Люди графа смотрят на него. Наступающего на них, во всей своей красоте и адской силе. Смотрят, пятясь от окна, боясь молвить хоть слово.
- Он, пришел в мою спальню, - тихо начал он. Нет нужды повышать голос там, где даже шепот звучит громче набата. – Оскорбил меня своими домыслами и ересью, - ещё шаг и толпа окончательно теряет окно из вида. Пальцы Гордыни едва не призывают тьму, но он вовремя берет себя в руки. Жаль, пояс с оружием он бросил у кресла, иначе был бы повод обнажить клинок. – Оскорбить посмел мою супругу… - по толпе проходит шепот. Да, они видят, что поступили неверно. Они понимают, что ворвались к гостю короля. До маленького мозга смертных доходит вся катастрофа происходящего. — Обвинил меня в сговоре с дьяволом, хотя сам являл здесь пред нами одержимого им. Обвинил меня в предательстве короля и народа… - Он стоит теперь так, чтобы люди не видели ни окна, ни происходящего за их спинами. Он чеканит каждое слово, как и шаг. И пусть шкура на полу не чувствует тяжести сапог, но тяжесть его шага ощущается едва ли не в вибрации вокруг. – А после… - машет рукой, видя, как вернулась сестра. – Прыгает в окно! Неслыханная наглость! Да простит Господь душу этого несчастного, спутавшего благословение ангелов с шепотом бесов.
Такое, из уст Гордыни, слышать смешно. Ему самому смешно от этого представления, но оскорбление нанесено, и должны покаяться те, кто его нанес. Граф уже не сможет принести извинений, а вот смертные, сопровождающие его, вполне.
- Я даю вам право выбрать, - он прищурившись, гасит огонь ада в своих зрачках. – Либо, вы присягаете мне. Здесь и сейчас, и обещаете служить. Либо, завтра же проснетесь в темнице.
В его комнате снова многолюдно. Ворвались слуги, неся весть о том, что молодой граф найден мертвым. Весть, о том, что на его теле символы Сатаны. Весть о том, что он служил не Богу. Гордыне не пришлось даже напоминать этим убогим, что он уже успел сделать для них. Что именно он стоял на своем, ещё на пиру, моля короля повременить с новой войной. Вояки падают на колени, крестьяне роняют факелы. Он делает одно короткое движение ладони, поднося ее у лицу, но на деле останавливает едва не начавшийся пожар. Выдыхает, пряча лицо в ладонь. О, как легко обмануть смертных. Как просты они и обычны, банальные. Они тишину его воспринимают за раздумье, бьются о пол, прося о милости и помиловании. Они хотят жить. А он лишь медленно дышит, сквозь пальцы любуясь сестрой. Восхитительная красота ее и грация. Прекрасная в своем коварстве.
- Молите о пощаде не меня. Вы оскорбили короля придя в его дом с намерением убить его гостя. Вы оскорбили мою супругу, нарушив ее покой и отдых в этот темный час. Молите ее, - он резко выбрасывает руку, отведя ее от лица, и указывает пальцем на постель, на которой Похоть кутается в меха, словно те способны скрыть или оттенить ее красоту. – Молите герцогиню о милости к вам и принятии вас на службу. Ибо, ваши оскорбления коснулись и ее.
И они поползли. Все, как один, ринулись к постели не смея касаться ее, но смея целовать пол, по которому ходила Похоть. Он смотрел на нее, наблюдал, позволяя самой принять решение.

- Придется избавиться от одного кардинала, - заметил Первый, когда представление было окончено, окно закрыто, факелы убраны, как и проженные ими шкуры с пола, а смертные выгнаны вон. – Это устами графа говорил этот фанатик веры, - Гордыня отпивает глоток вина, задумчиво смотря в одну сторону. – Я пришелся ему не по вкусу, когда отказался исповедаться ему. Кардинал счел это личным оскорблением. Хотя, я уверял, что мой духовник более чем справляется со своими обязанностями. Что же… Он мне все равно не нравился. Стал бы излишне мешать. Хочешь заняться им сама, милая? – грех касается тонкой кисти сестры, оставляя на ней нежный поцелуй.

На памяти Лань Сичэня, последний раз, когда столько заклинателей собирались в одном месте, было в свежее послевоенное время. В последствии, когда серьёзных угроз не предвещало, обязательные собрания посещали главы великих орденов, их заместители, да представители орденов-вассалов. Но сегодня?

Вне всякого сомнения, Цзэу-цзюнь был приятно удивлён, но самую малость - раздражён. Появление лича - то, что дулжно было пресечь на корню, теперь же из-за чьей-то некомпетентности пострадали невинные люди. И все заклинатели собрались здесь не ради того, чтобы компенсировать растраты на отстройку разрушенных зданий и оплату медицинских счетов, а чтобы полюбопытствовать, кто смог призвать лича и что с этим заклинателем стало.

- Лицемерные ублюдки. - Сплюнул Не Минцзюэ.

Подняв на мужчину взгляд, Лань Сичэнь не сдержался от весёлой улыбки и короткого смешка. Дагэ никогда не сдерживался в высказываниях, но именно эта его пусть и грубая, но искренность, по мнению Сичэня, была привлекательна.

Перед собранием он связался со своими названными братьями и первыми ввёл их в курс дела. А-Яо был против, высказав беспокойство на счёт того, что глава ордена Ланьлин Цзинь непременно пожелает обернуть ситуацию в свою пользу. Не Минцзюэ же, наоборот, громко рассмеялся и пожелал первым увидеть перекосившееся от гнева лицо этого «ушлого ублюдка Гуаншаня». Сичэню же, в свою очередь, пришлось в очередной раз призвать Дагэ к спокойствию, ведь несмотря ни на что, он говорил об родном отце их А-Яо.

Их короткая, такая естественная и уже ставшая по-домашнему привычная перебранка подняла дух Лань Сичэня. И сейчас, зная, что два дорогих сердцу брата стоят за спиной надёжной опорой, глава ордена Гусу Лань, казалось, был готов ко всему.

Тихий гул обсуждения предстоящего собрания как-то неожиданно разом стих. Отвлёкся от своего разговора и Лань Сичэнь, порывом любопытства повернув голову в сторону дверей. Рядом он услышал недовольное, даже какое-то пренебрежительное фырчание Не Минцзюэ - несмотря на то, что вчера идею своего побратима он поддержал, тёмный путь привлекательней в его глазах не стал. Лань Сичэнь же мазнул взглядом по вошедшему.

Конечно, такую реакцию могло вызвать только появление Старейшины Илин.

Единственное, о чём мужчина в разговоре со своими названными братьями умолчал, так это о деталях своей встречи с Вэй Усянем. Для того, кто привык без утайки делиться с этими людьми каждой частицей своей жизни, это произошло неожиданно неосознанно, на каком-то глубоком, неподвластном ему подсознательном уровне. Тогда Лань Сичэнь испытал странное волнение - он вдруг ощутил себя перед братьями бесконечно виноватым, будто в самом деле укрыл у себя преступника, загубившего их жизни. И в то же время сформировавшаяся без его желания тайна оказалась пусть и проста, но до пробивавшей дрожи бесценна, которую хотелось уберечь и оставить только у себя. Не делиться ни с побратимами, ни с родным братом.
Так на него непохоже.

Лань Сичэнь смотрел на господина Вэя одну безразличную секунду, после чего снова повернулся к Не Минцзюэ с лёгкой улыбкой, утянув его в прерванное обсуждение планов обучения адептов Цинхэ Не в Гусу Лань в предстоящем учебном году - потому что это было важно, потому что вопрос снова придётся поднять в ближайшем будущем. Но, ощутив на себе чужой взгляд, был вынужден снова отвлечься.

- Что это с его руками?

Рукава чёрной рубашки словно намеренно не были застёгнуты на пуговицы, отчего легко обнажили кусочек бледной кожи и налившиеся пунцой синяки. Лань Сичэню потребовалось неимоверное усилие воли, чтобы сохранить царившую на лице маску безмятежной доброжелательности и вместе с Не Минцзюэ сдержанным поклоном поздороваться в ответ. Потом снова повернуться к собеседнику. Обсудить грядущие планы... ах. Сичэнь поймал себя на том, что совершенно не слушает своего Дагэ.

- Бесстыдник. - Услышал он короткое, но острое, как нож, замечание дяди.

Уголок губ Лань Сичэня дёрнула вверх.
И правда.

Наконец, когда все собрались, началось собрание, которое открыла важнейшая на данный момент тема - появление лича. Как ответственный за его устранение, Лань Сичэнь собирался уже подняться, но от неожиданности чуть не согнулся пополам, когда на плечо приземлилась широкая ладонь Не Минцзюэ. Мужчина одобрительно кивнул и поднял большой палец вверх, Сичэнь постарался улыбнуться в ответ и инстинктивно поискал взглядом А-Яо. Тот сидел среди своей семьи и почему-то был хмурее тучи.

- Добрый день, дамы и господа. - Начал он спокойно, но в то же время громко и уверенно. - Как вам уже известно...

Лань Сичэнь не впервой было выступать перед таким количеством людей. Его речь была ровной и хорошо поставленной, а заученные реплики совсем таковыми не звучали. Глава ордена Гусу Лань рассказывал всё по порядку, начав с правды.

Ошеломившей заклинателей и наверняка дискредитирующей его, как главы одного из великих орденов, правды.

Цзэу-цзюнь поведал, как встретился с Вэй Усянем, умышленно опустив только место их встречи и причину. Тут же со всех сторон посыпались вопросы, которые жаждали узнать, зачем ему нужно было увидеться со Старейшиной Илин, и которые Лань Сичэнь пресёк вскинутой ладонью и холодным комментарием - на все вопросы он обязательно ответит после, если господа позволят ему закончить рассказ. Под его острым взглядом слушатели любопытство поумерили. Не каждый день глава ордена Гусу Лань открыто показывал своё плохое настроение.

Как и было, он рассказал о нападении лича, и что поблизости не нашлось ни одного заклинателя, кроме него и господина Вэя, при этом выразительно взглянув на главу ордена Бай Шэли - ответственного за пострадавшую территорию. Пожилой заклинатель виновато взгляд отвёл. Лань Сичэнь мысленно взял это на заметку.

Но его внешняя холодность неожиданно сменилась странной, совершенно заклинателям непонятой ласковой мягкостью, когда следом он посмотрел на Вэй Усяня и сказал:

- Если бы не своевременное вмешательство господина Вэя, если бы не его проявленная храбрость и самоотверженность, количество жертв и разрушений достигли бы катастрофических масштабов.

Периферией зрения он заметил, как поперхнулся водой Лань Цижэнь, а Не Минцзюэ же, наоборот, разразился громким хохотом. Всё это ему пришлось проигнорировать, заочно почувствовав перед дядей вину - уж его он вообще ни в какие из своих наскоро составленных планов не посвятил.

- К сожалению, вызвавшего лича заклинателя мы упустили, но филактерий был захвачен и усилиями ордена Гусу Лань уничтожен. - Продолжил Лань Сичэнь. - Его личность нам все ещё неизвестна, но то, как легко он управился с контролем такой могущественной сущности, говорит о его недюжинном таланте.

- Вы уничтожили филактерий? - не сдержавшись, воскликнул со своего места Цзинь Гуаншань. - Это же существенная улика! Вы могли...

- Мы не могли допустить существование столь могущественного тёмного артефакта в нашем мире, господин Цзинь. Лич - высокоразвитый ходячи мертвец, наделённый собственным разумом и силой воли, способный проскальзывать на наш материальный план и без зова хозяина. Уверен, глава ордена Ланьлин Цзинь, - холодно ответил Лань Сичэнь и чуть сощурил глаза. - На нашем месте вы бы поступили точно также.

Возмущение застыло на лице мужчины багровой маской. Он было открыл рот, но, ощутив на себе пристальные взгляды остальных заклинателей, молча вернулся на своё место и нервно замахал веером. Со стороны ордена Цинхэ Не снова раздался уже знакомый взрыв хохота, а вот А-Яо теперь смотрел на него с выраженным беспокойством. Лань Сичэнь прикрыл глаза и коротко вздохнул.

- Что подводит меня к следующей теме собрания... ещё один могущественный тёмный артефакт, который был создан в час нужды, но в нынешнем нашем мире опасен и слишком привлекателен для неискушённых заклинателей, решивших обратиться к тёмному пути из-за своих алчных и эгоистичных побуждений - «Тигриная Печать». - начал он и снова взглянул на Вэй Усяня. - С господином Вэем мы пришли к выводу, что его функция, как военное оружие, более чем выполнена. Следовательно, за отсутствием в нём надобности, встал вопрос о его уничтожении. И пока господин Вэй Усянь ищет способ, как уничтожить собственное творение, орден Гусу Лань со всей прилежащей ответственностью забирает «Тигриную Печать» на хранение. Это всё.

Убивать своими руками Похоть не любила.
У каждого греха был свой путь, нарисованный широкими простыми мазками в начале времен и отступить от него они могли лишь по воле собственного разума, но не сути. Будь мир проще и примитивнее, будь в нем черное — всегда черным, а белое — всегда белым, без оттенков и привкусов, было бы гораздо проще, но эта простота — она на уровне булыжника, лежащего на дороге, для которого зной — это просто зной, а снег — это просто снег, ни то ни другое не несет в себе глубины смысла и перелива звучания небесных сфер. По сути, если бы они, бессмертные вечные сущности, оставались бы строго в рамках той миссии, что на них возложена Господом, жить было бы скучно, топорно, блекло и примитивно. От того и приходится то и дело вешать на себя чужие ипостаси и погружаться с маковкой в сферы влияния прочих существ. Да, иной раз ловя себя даже на творении не греха, но добродетели. Кто знает, как оборачивается тропинка, по которой идут и они и все прочие существа и где надо протянуть руку, а не дать пинка под зад. В любом случае все окажутся в руках Смерти, но что они успеют сделать за те мгновения своих жизней, которые им щедро подарили, а не жадно отняли.
Но убивать своими руками Похоть все-таки не любила. Именно сама, чтобы кровь текла по ее коже или ее пальцы сжимались на багровеющей коже или нажимали на спусковой крючок, как угодно, но это больше получалось у других бессмертных, все-таки отчасти продолжение человеческого рода было в ее стихии сильнее, чем уничтожение человеческого рода.
Она примирительно улыбнулась, завидев мелькнувшую холодность в интонациях Смерти:
— Дорогой, я просто хочу сделать тебе приятно, — она повела плечом. Да, из уст Сладострастия это могло бы звучать пошло, оно и звучало, но в кои-то веки сущность не вкладывала в это ничего, кроме благодарности, — мы все, уж извини, но в своей стихии извращенцы. Хочешь, чтобы он страдал — он будет страдать.
Есть множество способов забрать грешную душу на третий круг. Не надо пытаться перерезать соседу горло в пьяной драке, не поделив последний соленый огурец и отказаться из гордости от протянутой руки, пока топнешь в болоте. Срыв определенных барьеров в сознании смертного, как срыв любого ограничителя: он понесется в края сладострастия с таким свистом в ушах, что легенды потом будут долго ходить по углам морга, куда его доставят на экспертизу. В каждом подобном филиале холода и кафельных стен есть сотни баек, передающихся из уст в уста. Что ж, появится еще одна.
Допивать шампанское она не спешила, лишь коротко кивнула и бросила свой взгляд на ту часть зала, из которой уже раздавались возмущенные возгласы. Все шло по плану и по времени, спасибо Смерти. Звон посуды, которую руками и задницей сволокла на пол девушка, частично перекрывал возмущения толпы, на глазах которой мужчина прижал к столу юное создание и ловким движением ладони задрал до талии ее обтягивающее платьице. Кто-то спешно кидался звонить кому-то, кто-то снимал безобразие на камеру, кто-то пытался что-то кричать и даже хватать за руки безобразника, пока тот судорожно боролся с пряжкой ремня и стаскивал с себя брюки вместе с нижним бельем. Девушка времени зря тоже не теряла, а от того даже не стала вытирать об салфетку ладонь, которой вмазалась в блюдо с закусками и от того размазывала по ногам остатки не то крема, не то паштета, пока стягивала с себя трусики. Гомон. Шум. Музыка давно стихла, потерявшись в общем потоке людским возмущений. Не слышно было даже как край стола бьется о стену и как жалобно дребезжит на нем посуда.
— Я его и не скрываю, просто не успела озвучить, — посмеиваясь, она отвернулась от происходящего и вновь носом уткнулась в бокал игристого, — дальше — дело техники, оттаскивать его они не будут, здесь все боятся получить повестку в суд за любое действие или слово, это я уже знаю, так что еще пять минуточек возни, стонов и наступит блаженный катарсис.
Допив остатки шампанского, Похоть покрутилась на месте в поисках официанта, но те были заняты совершенно иными делами. Впрочем, оно и понятно, когда еще на твоих глазах будет разворачиваться шоу столь масштабного вида? И если у половины голова кружилась от неподобающего ситуации (но такого естественного) возбуждения, что хоть присоединяйся, то вторая половина уже мысленно подсчитывала прибыль за неразглашение или, наоборот, за показания... Вот так всегда: стараешься помочь старшей сестре, а в итоге люди схлестываются в противоречивых мотивах.
Бокал она поставила на ближайший столик, все равно никому уже нет дела до лишней посуды перед гостями.
— С тобой — хоть на край света, — вишневые губы растянулись в широкой улыбке, когда с долей приторной игры, но все так же от чистого сердца, сущность подхватила Смерть под локоть, как влюбленная школьница и заглянула в его бесконечно-глубокие глаза, — все равно тут уже все завершено, а договоренностей по поводу превратить скандал в оргию у нас с Алчностью не было. Теперь разбираться ей, а мы можем и пригород посмотреть. Надеюсь только, что это не пригород в каком-нибудь Рио? Там не очень романтично, — вздохнула она и покачала головой, — и не Индия. Там еще ужаснее. Почва благодатная для нас, но такая вонючая... Итак, расскажи мне все, Смерть, иначе я сейчас лопну от любопытства, кто же мог тебе так насолить?

Надо было ожидать, что к этому все идет. Все разыгралось как в какой-то дешевой постановке погорелого театра в жанре драма. Смешно, он столько лет провел вместе с Овнами, знал всю их подноготную, знал, что его окружают испуганные, слишком зависящие от него дети, но все равно надеялся... надеялся, что этих лет будет достаточно, чтобы они не отвернулись от него в первый же удачный момент.

Зря. То, что они спасли его однажды вовсе не означает, что такое отношение сохранится вечно.

Чуя до скрежета стиснул зубы. Было тяжело принимать действительность такой, какая она есть, но нож в спину, фигурально выражаясь и фактически – очень помогает справляться с этой сложностью. Хотя, постороннему человеку может так и не показаться. Этот ублюдок Дазай, наверняка, принимает его за простодушного идиота, который после предательства себя не придумал ничего лучше, чем принять, простить и спасти тех, кто его предал.

Честно говоря, Чую самого так и подмывало рассмеяться от иронии всего происходящего, но учитывая ранение в живот сделать это было достаточно трудно. Смешно. Смешно до слез и до слез же обидно, но плакать не в его правилах, верно? Вся эта ситуация возникла по его недосмотру, по глупости, и в этой своей глупости он не изменил себе. Даже если ребята не поймут и никогда его не смогут простить, даже если он для них навсегда останется предателем, по крайней мере, они выживут. Этого достаточно. Хоть и придется ради этого продать себя врагу, с которым все это время боролся.

Ладно, это все пустые размышления. Он прикрыл глаза и сосредоточился на собственном дыхании. Сейчас первостепенной задачей было не потерять слишком много крови, как-то нужно было прийти в себя, а потом уже думать, что делать и как добираться до своего нового работодателя. Наверняка, его там ожидают в ближайшее время. Если бы не яд на ноже, то он бы сходил проверил – действительно ли мафия выполняет свою часть сделки. Да, что там, если бы не яд, то он бы не нуждался ни в чьей помощи. Но сейчас ему оставалось только стиснуть зубы и прислушиваться к крикам и звукам стрельбы у себя над головой.

Интересно, какой будет его жизнь в мафии? Если судить по степени отбитости этого придурка Дазая, то ничего хорошего его там не ждет. Босс их новый тоже вызывал смешанные чувства и совершенно не вызывал доверия. С одной стороны, ненавидеть его как предыдущего было, в целом, не за что, так как за последний год в Сурибачи и правда стало спокойнее, без тех рек крови, что им ранее пришлось видеть почти каждый день (то еще зрелище для сборища малолетних оборванцев, надо отметить), но вспоминая расслабленную позу и спокойный тон Огая Мори, когда тот без тени сомнения признался в том, что убил прошлого босса... невольно пробирает озноб. Пока еще он не смог для себя определиться, восхищение это было или же омерзение. Смешанные чувства, однако, если подумать, каким еще должен быть босс преступной организации? Уж точно не производящим впечатление доброго дядюшки. А если бы и производящим, то не долго, от чего становится только еще более жутко.

Внезапно все звуки наверху как будто бы стихли, и ему стал отчетливо слышен звук волн. Да, еще пару часов назад он бы посчитал такую картину умиротворяющей – пустынный берег и шум прибоя. Он ведь всегда любил прийти в порт, или же на какой-нибудь скалистый берег, чтобы освежить голову. Но вот в текущей ситуации любимая обстановка не приносила желанного покоя. Хотелось подняться и посмотреть, чем же все закончилось, хотя умом он понимал, что застанет только усеянную гильзами землю и тела членов СПГ. С другой стороны, тела еще пока какое-то время будут убирать, а значит, он сможет увидеть есть ли среди них ребята из Овнов.

Ему нужно убедиться, что он продал свое будущее не за пустые слова.

Стиснув кулаки и зубы, он попытался упереться в землю, чтобы помочь себе подняться. Да, он рисковал, что рана снова откроется, если слишком напрячься, но из-за яда гравитация слушалась неохотно, как будто бы до способности приходилось дотягиваться через слой грязи, поэтому толку от нее сейчас было немного. Но все же нужно было сосредоточиться, потому что иначе ему было в данной ситуации наверх не подняться.

Чертов Ширасе с его чертовым комплексом неполноценности. Но это не значит, что Чуя желает ему смерти.

Вдох-выдох.

Рывок.

Ночь. Город, как всегда, не спит. Где-то вдалеке мигают огни, шум улиц едва долетает до пентхауса на верхнем этаже башни OsCorp. Норман сидит в кресле, зажав в верхней левой руке бокал с виски. Лед уже растаял, но он этого не особо замечает, потому что его взгляд устремлен в окно. Но видит он не Нью-Йорк, а прошлое.
Эмили.
Её имя до сих пор отзывается в его сердце, как колокол, звучащий в пустоте. Она была единственной, кто видела его настоящим. Не миллиардером, не гением, не бойцом, что прогрызает свой путь по этой жизни. Просто человеком. Её смех, её тепло, её глаза… Все это осталось где-то там, в прошлом, которое невозможно вернуть, - а Гарри, их сын, как назло уродился внешностью в своего отца.
Он подносит  бокал к губам, делает глоток. Алкоголь обжигает горло, но эта боль — ничто по сравнению с тоской внутри.
«Может, удастся тебя вернуть?»
Создатель обещал своим верным подручным возможность создать свою вселенную, в которой они будут полноправными Богами, после того, как он осуществит задуманное. Правда, при этом от большинства мультивселенной останется полный хаос, однако именно их вселенные будут устойчивыми, потому что когда-нибудь ему понадобится вернуться, и лучше уж возвращаться к союзникам, чем на руины. Но это «когда-нибудь» могло быть через тысячелетия или целые эоны, а пока… он мог бы воссоздать Эмили такой, какой помнил её. Ведь это лучше, чем искать «похожую» в других мирах.
«Ты действительно в это веришь, Норман?»
Его рука сжимает бокал так, что стекло трещит. Он знает, что это бессмысленно. Он её не вернет, не воссоздаст, на самом деле Ричардс просто водит их всех за нос, - но Осборн уже глубоко погряз во всём этом, чтобы поддаваться совести. Просто иногда, в такие ночи, он позволяет себе слабость. Вспоминать. Мечтать.
Правую нижнюю руку сильно колет, Норман моргает, выныривая из глубин своих воспоминаний. Он поворачивается к монитору, руки барабанят по клавиатуре, набирая «Хранилище №7»  - место, где хранятся опасные разработки OsCorp, ,навроде  сыворотка суперсолдата, либо же стабилизатор полей вероятности, для того, чтобы быть «удачливым», - но все в стадии отложенных прототипов, нестабильные и опасные. Но воры, в поисках них, могли наткнуться на огромное количество анти-вампирского оборудования, - и если они не придадут этому значению сейчас, то потом, после того, как вторжение вампиров в Нью-Йорк начнется и закончится, могут сопоставить два и два и начать шантажировать тем, что Осборн заранее знал об этом, даже являлся тем, кто все это организовал.
«Хранилище №7», камеры показывали… ничего. Системы безопасности также молчали, но Норман-то знал, что правая нижняя рука не спроста колется, - это был магический оберег, от партнеров по ОРХИСУ, сработавший именно потому, что кто-то посторонний проник туда. Значит, вор был профессионалом, скорее всего целая бригада. И полицию, ясное дело, не вызовешь.
Хорошо, что у ОсКорпа был свой собственный Человек-Паук.
Норман встает с кресла, его движения резки. В глазах горит знакомый огонь — холодный, расчетливый, почти безумный. Направляется к скрытой панели в стене, нажимает на замаскированный под детскую поделку от Гарри рычаг, и перед ним предстает костюм. Черный с алым пауком на спине. Осборн надевает его, ощущая, как холодный материал облегает его тело.  Шлем с множеством глаз скрывает его лицо, но не его мысли. Мысли об Эмили испаряются, уступая место решимости.
Ещё одна нажатая кнопка, и окно его пентхауса отодвигается прочь.  Он спрыгивает вниз, оставляя позади пустой бокал и воспоминания, которые, как всегда, придется отложить на потом. Город внизу кажется таким маленьким, таким хрупким, его жители — суетящиеся муравьи, каждого из которых он мог разорвать голыми руками. Добираться до седьмого Хранилища было недолго, оно было в том же здании, что и его пентахус, нужно было лишь спуститься на полтора десятка этажей вниз и по вентиляции пролезть внутрь, чтобы застать нарушителя на горячем.
Белые волосы, черный костюм. Внушительная филейная часть. Стоит к нему спиной, наверняка уверенная в том, что никто не в курсе её присутствия здесь.

- Вам помочь определиться с выбором? Хотите глайдер GG-64, или же гранату-липучку PMPKN-01?

Он мог бы попросту запутать её в кокон, и, наверное, сдать ОРХИС на опыты. Но вместо этого он сформировал из паутины хлыст, - и со смачным хлопком ударил платиновую блондинку по её «мадам сижу».  Да, Человек-Паук был в настроении поиграть с едой, ведь они находились на его территории.

С подобных просьб у Нейта в районе задницы всегда открывалась ядерная шахта, готовая испепелить пламенем ярости все живое. Он до конца не понимал, что чувствует к синтам.

Он видел процесс их создания. Быстрые лапки-манипуляторы бездумно собирали каркас из костей, лежащих, словно приборы в армейской столовой: в этом ящике вилки-ребра, в этом ложки-тазовые кости, а в соседнем - тупые ножи-позвонки. Нейт понимал тех, для кого подобный процесс давно стал рутиной и кто после такого не мог воспринимать синтов как полноценных людей.

С другой стороны, Магнолия из Третьего рельса трахалась и стонала, как настоящий человек, разницы между искусственной вагиной и настоящей Нейт не заметил. Или скажи кто-нибудь Глории, что она неживая... нет, лучше не стоит, этот взрыв ядерной шахты не переживет никто. Данс вот, был похож на синта, но только потому что военная муштра делала робота из любого человека. И это путало еще сильнее, ведь, если машина учится, меняется и ошибается, то чем она отличается от человека, который также учится, меняется и ошибается? А если так, то есть разница из вагины он вылез или с конвейера?

Институтские ученые так не считали. Машина есть машина, поэтому вот тебе, отец Отца, код, синта-охотника подмышку и иди верни синта, который стал рейдером и вредит окружающим. А потом еще держи лекцию о том, какие синты опасные, вот, посмотри, какие зверства делал синт, решивший, что он человек. То, что при захвате одного синта душу богу отдало около дюжины людей-рейдеров добрые ученые Института почему-то упустили. А глава Бюро робоконтроля так вообще посчитал, что будет неплохо попросить повторить успех с еще одним беглым синтом.

- Так, а почему ваши идеальные охотники не могут с этим справиться? - уточнил Нейт, которого не радовала перспектива ловить беглых синтов.

Не солидарно это, как-то. Нечестно. Ну сбежал и молодец, не все дети вырастают такими, какими мы хотим их видеть. Да, Шон?

- Это... личная просьба.

К концу истории Нейт хотел скакать вокруг Айо и, некультурно тыкая в него пальцем, смеяться. Обосрался! Неудачник! Слабак! Вместо этого Нейт с серьезным видом покивал и отправился на поиски потеряшки.

Джастин Айо оказался не таким уж бесчувственным чурбаном, каким хотел казаться. Ладно бы, как Бинэ, который за счет синта практично решил проблему жены и няньки. Но усыновить!

Само собой, никакого помощника ему не дали, "личная просьба" же. И никакого кода, потому что Фрэнсис Айо считал себя человеком и для чистоты эксперимента должен продолжать считать себя человеком. Уже на поверхности Нейт подумал о том, что надо бы вернуться и поспрашивать у других о потеряшке. Хотя бы доктора Ли ибо все это было очень уж странно. Институтские ученые, замкнутые в одном пространстве, возводили свою работу в абсолют - у них не было ничего другого. Глава Бюро робоконтроля как будто не должен был заниматься экспериментами из отдела высших систем. Они ведь хотели провернуть нечто подобное с десятилетним синтом Шоном, как они отдали свою "невероятно важную" работу кому-то еще?

В любом случае, что бы там ни было, просто так сдавать в Интститут беглого синта Нейт не собирался. Сначала... выслушать его? Да, было бы неплохо. В конце концов, Нейт оставил своего сына там, где тому больше нравилось, неужели он поступит плохо с чужим ребенком?! Даже если он подался в тяжелый криминал и занимается самыми богомерзкими делами, применяя на практике знания, полученные в Институте.

Путь, который ему пришлось преодолеть оказался прямо пропорционален этому желанию.

Кое-кто так сильно не хотел возвращаться в Институт, что сразу подался на Запад, далеко к берегам солнечной Калифорнии. Нейт, прихватив с собой из Содружества только Псину, с каждым новым местом ненавидел новое время все сильнее и сильнее. Музыка, старая добрая довоенная музыка, которая раньше помогала погрузиться в грезы о том, будто ты в новых отутюженных брюках и банкой геля на волосах едешь в новеньком кабриолете, а лицо тебе целует только ветер, а не ударная волна от ядерного взрыва. По разбитым дорогам стояли такие же разбитые кабриолеты - бери любой, только желания уже не было никакого.

Все, что Нейт хотел, так это просто схватить Фрэнсиса и утащить его домой. Чем он там вообще занимался? Нейт расспрашивал у местных, искал по описанию, но злостного нарушителя, продавца органов, людей, детей, вора, убийцу, отравителя, извращенца, людоеда не находил. В смысле находил, но они все были не Фрэнсисом Айо.

Их встреча произошла, считай, случайно. У Нейта были вещи, принадлежавшие Фрэнсису, которые Псина иногда нюхал, чтобы не забывать запах. Что-то пошло так: его уши вмиг навострились, он замотал мордой, а затем побежал куда-то на север. Бежать по пустыне Нейт вообще не хотел, но Псина так нетерпеливо подпрыгивал, что выхода и не осталось.

К моменту, когда их с Фрэнсисом Айо взгляды пересеклись, Нейт успел вспотеть, устать и заебаться.

Кто же он такой? Что является его «настоящим я»? Любящий сын, непутевый друг, великолепный инженер Брюс Уэйн? Или же это лишь маска, под которой скрывается израненный в душу виджиланте?
- Я — Бэтмен.
Эти слова даются до пугающего легко. Он смотрит на девушку перед собой, которую он может сломать одним движением, но видит перед собой гордую и волевую фигуру, чем-то напоминавшего его самого. Кейтлин не боялась, наоборот, пыталась сама задавать тон разговору, требовала с него ответы, - как будто это она заявилась к нему домой и выдернула из постели. Брюс мог такое уважать, и мог оценить, что с таким коммандером у местной полиции был шанс бороться с преступностью на равных.
Конечно, если за всей этой бравадой не пряталось прогнившая сущность.

- Я не из этого мира. Мой мир населен только людьми, магии нет, а технология достигла такого уровня, что мы можем общаться друг с другом дистанционно, даже если находимся на противоположных сторонах планеты, просто приложив небольшую коробочку к уху, - забавно - в этом мире могли быть телепорты, но не было даже обыкновенной телефонной связи. И, к слову, на Земле были не только люди, и магия тоже была, просто Брюс пока что не был в курсе этого, - Конечно же, мы также обладаем и ужасающим оружием; одна наша ядерная бомба способна уничтожить два ваших города в считанные минуты, оставив выжженную пустошь, а немногие выжившие будут мучительно умирать от разъедающего организм отравления. Причем это не самое разрушительное в арсенале моего человечества.

Он пугал её не просто чтобы внушить ужас, но чтобы она понимала серьезность ситуации, в которой они оказались. Может ли её народ, беснующийся из-за хекстека, справиться с тем потоком знаний, который могут привнести похищенные с его Земли? Или что они будут делать, если Ноксус заинтересуется подобными людьми (а тирании всегда подмечают все, что может дать их войскам преимущество над врагами)?  И тогда вся Рунтерра падет из-за внешнего вмешательства вместо того, чтобы развиваться по своему пути.

- Я спас всех, кого "Негодные солдаты" забрали. Те, кто пожелал остаться в вашем мире, не обладают должными знаниями, чтобы пошатнуть ваш технологический процесс. Но мне нужно вернуться с остальными, и только главарь знает, как открывать межпространственные порталы. И необходимо узнать, как он получил это знание.

Был ли это хекстек? Тогда на Кейтлин возляжет задача как-нибудь контролировать своих ученых не углубляться в изучение этих свойств. И мониторить появление попаданцев в последующем, - и, к счастью или нет, Брюса не будет рядом, чтобы следить за тем, как она это будет делать.

ТУК! ТУК! ТУК! Мощные удары о дверь. Затем, крик.

- Коммандер Кирамман! На изолятор напали!

Кричал, скорее всего, посыльный из департамента. Но что-то колыхнулось в Уэйне, его начавшее развиваться "звериное чувство" на опасность недовольно заворчало, и он жестом показал Кейтлин не торопиться. К сожалению, из комнаты, где они находились, окна не выходили на вход, поэтому Брюс вылез из того, в которое сюда проник в первом месте, а через полминуты вернулся назад.

- Вооруженный отряд. Кажется, "Негодным солдатам" пришла та же самая мысль, что и мне - спросить у вас, где находится их босс.

- КОМ-МАН-ДЕР! ПРО-СЫ-ПАЙ-ТЕСЬ!

Голос в этот раз прозвучал более нетерпеливо, а дверь начали чуть ли не выламывать.

В комнате, залитой тусклым светом ночника, нависла тишина изредка прерываемая шорохом одежды и стуком обуви о деревянный пол. Всё что попадалось в её поле зрения — интерьер и декор — окропилось брызгами крови. Разумеется, не их. На этом празднике жизни они были чужими, гостями нежеланными и незваными. Это особенно остро ощущалось именно теперь, в данный момент. Подобно клубам дыма он растворялся в воздухе, где продолжал витать запах смерти. И улыбка расцвела на женском лице — лишь на долю секунды.

Кафка крайне редко задаётся вопросами по типу «а могла ли я предположить, что вернусь в место откуда родом». Охотница за Стелларонами точно знает, что рано или поздно обстоятельства вынудят вернуться на родину, да не один раз. Она не будет испытывать ни радости, ни горечи, просто потому что научилась к подобным вещам относиться безразлично. Возвращение на Птеруги V Кафка воспринимает не более, чем очередную работу, которую ей поручили.

Но только не в этот раз.

Удобно устроившись в мягком кресле, расположившееся в паре шагов от кровати, Кафка изящно держала в руках бокал вина. Женщина не прекращала наблюдать за тем, как Блэйд суетился, занимаясь «уборкой» после того, что здесь произошло мгновением ранее. Она не отвечает, когда мужчина говорит, что сам избавится от тел — лишь лукаво улыбается, потягивая содержимое бокала. Им обоим не привыкать к подобной работёнке, даже несмотря на то, что всю физическую составляющую выполняет Блэйд. Он редко отказывает, но ещё реже, когда она вежливо попросит. На своей памяти Кафка ещё ни разу не получала какие-либо возражения со стороны напарника. Блэйд просто выполнял работу — раньше, чем она начнёт говорить. Можно сказать, что у них было идеальное взаимопонимание, которое каждый отрабатывал на протяжении многих лет — с самого момента знакомства.

Где-то на дне сознания оставался крошечный осадок от того, что всё произошло слишком быстро, скучно и неинтересно. Нельзя сказать, что кто-то из них испытывал хоть какую-то радость от такого исхода событий. На деле же, и Кафка, и Блэйд ожидали куда большего, но получили ровным счётом ничего. Они оба были не удовлетворены, но с разницей лишь в том, что Блэйд демонстративно показывал разочарование. Это так отчётливо слышалось в его голосе, немного грубоватом и низком, когда он обращался к напарнице. Кафка же, в свою очередь, умело скрывала чувство неудовлетворённости, да настолько искусно, что другие даже и не замечают.

— Родственную душу? А может мне просто стало жаль, что такой талант пропадает зря?!

В этот раз Кафка не оставляет Блэйда без ответа, как это делала обычно. Она переводит свой взгляд в сторону окна, а голос звучит мягко и кротко. Понимает, такой ответ вряд ли удовлетворить компаньона, но это всё же лучше, чем очередная порция лукавой улыбки. Кафка — заядлая интриганка, но Блэйду глубоко наплевать. Он никогда не ставил целью своей жизни узнать ответ на этот банальный вопрос. Тишина вновь нарушается, когда мужчина потащил очередной труп в сторону утилизатора. Кафка не в первый раз наблюдала подобную картину воочию. Не самое приятное из зрелищ, но таким женщину точно нельзя напугать. На лице Блэйда всегда читалась одна эмоция — безразличие. Его никогда не воротило от вида крови и мертвых — слишком долгое время он провёл в своих сражениях. Умирал и вновь возрождался.

— Можем насладиться долгожданным отдыхом. — томным голосом произносит охотница. Неспешно поднимается с удобного кресла после чего тянется за бутылкой вина, обновив свой бокал. — Не думала, что всё закончится так скоро. А ещё твой взгляд так и кричит о разочаровании.
Женщина аккуратно садится на край кровати, а затем делает небольшой глоток вина. Не нужно быть провидицей, чтобы понять. В этом плане Блэйд
был словно открытая книга. Кафка и не являлась тем человеком, который при любой возможности стала бы придавать этому яркий оглас. Со временем это наскучит, станет не интересно.

Блэйд в открытую заявляет о том, что конкретно его не устроило, приводя достаточно странный пример. Его слова Кафка воспринимает совершенно спокойно, без какого-либо смущения. Слишком часто им приходится поводить время, выполняя различную работу, которую им даёт Элио.
— Кто бы мог подумать, что самые заядлые охотниками, — или как они себя там называли, — окажутся жалким мусором. А какие надежды подавали!
Кафка мастерски играется словами, делая акцент на тех, что вызовут равноценное разочарование, как попытку быть на одной волне.
Расслабленно сложив ногу на ногу, Кафка в пол оборота повернула голову, цепляя краем глаза всё ещё недовольство на лице мужчины. Уголки губ дрогнули в полуулыбке, побуждая внутри интерес.

— Могу предложить ночную прогулку по улицам города. — Кафка подняла бокал вверх, разглядывая рубиновую жидкость на свет. Улыбка так и не сходила с её смазливого и, в то же время, милого личика.

Он чувствовал себя лососем в гнилом чреве Каннибала. Все вокруг дышало гноем, вареной кожей и потом, смешанным с чем-то приторным — как леденец, обмакнутый в сажу. Прокисший воздух Драконьей Ямы царапал легкие, прорастая плесенью прямо в трахее. Деймон стоял, опираясь о каменную колонну, и наблюдал, как мясо новое — да, мясо, а не дети, — выходит на арену.

Еще до того, как паренек снял наушник и выдохнул с видом звезды, трахнувшей весь мир сквозь медиатор, Деймон знал — он оставил в нем занозу. Толпа ревела от каждой ноты. Он слышал каждого из них — и не слышал никого. Все эти рты, раскрытые в крике, были для него пустыми туннелями. Любят, пока ты их рвешь. Перестанешь — начнут грызть тебя живьем. От собравшейся публики буквально несло дешевым куревом, баночным пивом, и верой. А он презирал веру. Даже в музыке. Особенно в ней. И это почти льстило. Да, Деймон чувствовал. Чувствовал, как звук, порожденный этими тремя подростками с глазами, полными гвоздей, распарывает толпу по шву и оголяет ее слепой взор.

Деймон оттолкнулся от колонны и медленно, с тем презрением, которое вырабатывается лишь годами скандалов, крови и опиатов, вышел вперед. Шаги тяжелые, кожаная куртка провоняла смертью репетиционных комнат, а волосы давно не стриглись и собирались в подобие тени на его лице.

— Ну что, Драконья Яма… — голос хрипел, можно было подумать, его только что откачали в морге. — Слышал, тут у нас новые короли вылупились? Маленькие, но с риффами как у взрослых…

Деймон скалится. Не весело. Сучья ухмылка ходячего мертвеца. Крепче ухватив микрофон пальцами со следами фаланговой татуировки. О, это был не лайк — это был предупредительный выстрел от охотника, что, увидев юнца в овечьей шкуре, узнал в нем будущего себе равного. Если, конечно, не сдохнет раньше.

— Неплохо, да?

Зал загудел в согласии. Нет, застонал — на частоте, что отзывается под ребрами, ниже пояса, в тех местах, где разум уже не жилец. Прожектор сочился белым огнем. И Деймон, весь — в тенях, в черной коже, в дыме сигарет, висевшем на зубах и языке, смотрел сквозь людской пар, как сквозь испарину на зеркале. Глядел только на него. На Эймонда. Почти ласково, и все же, давая ему понять, что — сцена — не место для сладких мальчиков с нежными коленками, это мясорубка, где на завтраке — страх, на обед — похоть, а на ужин — ты сам.

Группа исполнила несколько излюбленных текстов, обнаженных в своем вывернутом величии, но Деймон все оттягивал до кульминации. Море людских тел шумело. Гнило. Он чувствовал это кожей — их возбужденный грибок, растущий между пальцами ног после трех дней слэма, их кислотные желания, выжатые из тел, как соки из трупа. Они хотели его. Или хотели быть им. Или сожрать его на бис. Что ж, пусть подавятся.

Деймон шагнул ближе к краю сцены с видом намеревающегося кануть в людской пропасти. Он поет для них. Ублажает пустоту в их душе.

Но в каждом аккорде — шрам для Эймонда.

Он бросает микрофон обратно на стойку, цепляясь за единственную осязаемую опору с силой, которую ему хотелось приложить, когда под пальцами оказывалось горло бывшей жены. Звук бьет молотом по черепу. Свободной рукой тянется к смеси лиц, блестящая кожа выглядывает из-под рукава, покрытая кольцами и исписанная рисунками кровавой чешуи. Музыка врывается, как мясник в роддом. Конечность плавно скользит в воздухе. Не зовет — цепляет. Отработанная рутина образа. Слишком скучно. Деймон привык брать от жизни все.

Он делает паузу. Дышит медленно, глубоко, как будто втягивает в себя души всей толпы. Горящий свет прожекторов нагревает кровь. Как пыточный костер. Пылающий наподобие раскаленному медному взгляду богов, поочередно подсвечивая участников Темной Сестры и заставляя чешую на рукавах Деймона переливаться.

— Эймонд, племянник, пока тебя не съели крошки!

На губах — что-то темное, густое. Похожее на смех. Деймон протянул руку — без лишних слов, без театра. Только пальцы, когти из человеческого бархата, слегка шевельнулись.

Иди сюда, принц.

— Вы знаете эту песню, — выдохнул он в микрофон. И, будто только сейчас увидел его — подросшего сына своего брата, с лицом, на котором отражалась жара сцены и адреналин от признания. Деймон обнял его за затылок — влажные волосы прилипли к пальцам, точно живые. Поневоле втянул запах юного тела, — Давай споем ее вместе… «Битва над Божьим Оком». Ты знаешь слова? — прошептал он на ухо, и звук касался, как язык, проводящий по внутренней стороне бедра.

Он смотрел не на лицо, а в зрачки. Как в колодец. Проверял, есть ли дно. Ему отвечал благоговейный, слегка влажный, почти религиозный блеск. Посмотрим, кто умрет первым. И вдруг, неожиданно для зала, для всех, кроме, быть может, самого Деймона — прижался лбом к лбу мальчишки. Лицо в лицо. Дыхание в дыхание. Горячо, липко, сладко, почти омерзительно от близости. Где-то на фоне скандировала толпа — но здесь, в точке касания, мир обрушился до двух пульсирующих вен. Мы — два крыла одной твари. Мы разорвем Вестерос этой песней.

Бейла мечтает о небе, а ее садят за стол в компании приближенных к принцессе девиц и вручают у руки полотно. «Вновь вышивать драконов?», — кривится принцесса, больше не пытается быть увлеченной беседами ни о чем,  откровенно язвит септе на замечания, что ей надо больше стараться и меньше вертеться по сторонам. "Будто больше некому Джейсу на рубашках драконов вышивать", — следует тут же и все внимание фрейлин тут же обращено к Таргариен. «Проклятие». Разнесут ее маленькую оплошность по всему Красному замку, будут смаковать за ужином в кругу приближенных вместо пирогов из лимонов. Пускай. На здоровье. От сплетен задница не растет. Может, где-то там на небесах Семеро засчитают ей это за добрые деяния, а если нет, то пусть так и будет, Бейла не первый и не последний Таргариен, которому подготовлено место в Седьмом пекле. Принцесса улыбается собственным мыслям и оставляет иглу с нитями в сторону. На этот раз прикусывает язык почти до звёздочек в глазах. Просит прощения и удаляется из комнаты раньше, чем сболтнет лишнее. Раньше, чем посчитает весьма уместным подчеркнуть, что все славные предки его рода не жили по законам Семерых.

По крытым переходам, извивистыми коридорами Драконьего Камня к библиотеке, где среди записей мейстеров о жизни славных предков, таятся карты с почти выцветшими чернилами и размытыми берегами островов и земель, о которых Таргариен приходилось только слышать от моряков и капитанов, что Морской Змей приглашал к себе за стол. Закатное море и земли за ним, что больше похожи на выдумки меленького Визериса, чем на действительность. «Ни зимы, ни лета — разве такое возможно?», — склонившись над картами, Бейла мечтала увидеть мир, а не сидеть камешком на острове, где из главных развлечений — бросать репейники в волосы служанкам, а затем задорно убегать от септы, что норовит непослушную принцессу сдать в Молчаливые сестры. «А Асшай? Как может жить город, если в нем нет детей?», — еще одна навязчивая мысль заседает в непутевой голове и Бейла отодвигает карту на стол для дневников септона Барта. Находит те записи и зачитывается, теряя счет времени.

Слишком поздно, чтобы требовать от служанок принести ей ужин в покои. Бейла все понимает. Сонно потягивается за столом, осторожно ступает среди рядов книг к выходу из библиотеки. Замок уже спит и ей бы тоже отправиться в свои покои, раздеться и уложиться в постель, пока не подняли крик, что принцесса вновь ночует не в своей кровати.

Нет.

Бейла с дневником септона Барта у двери в покои Джейса. Не стучит и не кричит, потому что гвардейцы крепко охраняют сон своего принца. Бейла просит их самих пойти и известить принца, что принцесса желает с ним говорить. Нет. Ответ непоколебим: "Джекейрис Веларион уже спит и вам надо последовать его примеру".

Нет.

Бейла стает призраком Драконьего Камня. Блуждает в тенях, пока не находит умиротворение в зале Расписного стола. Переставляет фигурки на карте, ищет ходы для своего Завоевания, представляет себя вновь Висеньей Таргариен. Засыпает за столом, склонив голову всего на мгновение.